Кажется, все дифирамбы этой книге — и справедливо — уже пропеты передовыми изданиями наших дней — «Огоньком», «Московскими новостям»», «Знаменем». Все злые слова произнесены в тишине кабинетов. Значит, самое время отвлечься от эмоциональных оценок и задуматься вместе с авторами: а действительно, чего же не дано? И — кому не дано?
Внимательный читатель сразу определил «возрастной ценз» участвующих в книге. Ее написали (за редчайшими исключениями) те, кого мы не вполне точно зовем «шестидесятниками», то есть люди, захватившие на гребне отзывчивой молодости краткий промежуток свободомыслия в истории последних десятилетий и успевшие поглубже набрать в легкие кислорода, чтобы не задохнуться в «вольном воздухе тюрьмы» 70-х годов. Именно это поколение — самое активное; «социально молодое» и в нынешних процессах. Но как быть, если идущие вослед, к которым принадлежит и автор этих строк, не выдвинули из своей среды ярких лидеров, чье слово могло бы претендовать на общественный резонанс?
Что же стало генератором активности? Попытаемся ответить, столкнув между собою «установки» поколения 60-х и наиболее заметных из их предшественников, — сборник «Иного не дано» дает нам такую возможность. В нем помещена статья «Зачем дорога, если она не ведет к храму», принадлежащая перу академика Н, Н. Моисеева, который еще отчетливо помнит «переход от голодных лет военного коммунизма к «нэповской» сытости». Читаешь статью — и ясно становится: два поколения, «до» XX съезда и «после» него, разделяет отнюдь не «сумма» идей. И не беда, что Андрей Нуйкин бесстрашно бросается на амбразуры псевдокоммунистических формул, вкрапленных во многие политические документы, вплоть до Конституции и Программы КПСС, не говоря уж об учебниках по политэкономии и научному коммунизму (статья «Пчела и коммунистический идеал»), а Н. Н. Моисеев — напротив — с гордостью подчеркивает партийность своих воззрений и радуется, что принадлежит «к тому поколению», которое «всегда верило, что оно идет по Дороге к Храму». Нет, А. Нуйкину в этом смысле противостоял другой академик — вице-президент[6] АН СССР П. Н. Федосеев, который все застойные годы насаждал ритуализованный, усеченный для служебного пользования марксизм; после 1985-го столь же ритуально славил перестройку в общественных науках, развитие которых им же (под чутким руководством тов. М. В. Зимянина) тормозилось, и лишь в «Иного не дано» впервые получил по заслугам (см.: Г. Водолазов. «Кто виноват, что делать и какой счет?»). Что же до Н. Н. Моисеева, то он в отстаивании чистоты социалистической идеи как раз полный союзник А. Нуйкина и Ю. Афанасьева[7], хоть они вряд ли приняли бы «академическую» веру Н. Н. Моисеева в «систему планирования и достаточно высокий уровень централизации управления».
Разница в другом.
Н. Н. Моисеев полагает, что постепенное, диалектичное, «пожелательное» развитие и выведет нас к «храму». Что поэтому нельзя ставить ни один общественный вопрос ребром: «или — или», можно только «и — и». И план, и рынок. И сразу, и постепенно. И свобода, и рамки. Что достаточно пересмотреть систему воспитания, и в каждом аппаратчике пробудятся «новые качества» — «отвращение к рутине, уважение к себе, чувство гражданственности». А потому нужно нам «не просто разрушение аппарата, как иногда предлагается, а замена его другим поколением людей, получившим иное воспитание»…
Пафос Нуйкина, Афанасьева, Заславской, Карякина, слишком хорошо знающих, чем кончается упование на «педагогические» методы борьбы с аппаратом, императивен. Сейчас или никогда. Кто же, если не мы. Завтра будет поздно. В каком-то смысле они стоят ближе к поколению первых революционеров, чем к поколению Н. Н. Моисеева. Недаром выражение «вернуться к ленинским нормам» звучит[8] как пароль в устах даже самых «беспартийных» из них. Недаром с таким пафосом готовы они спорить о соотношении истинного и ложного в марксизме (возьмем хотя бы более поздние статьи авторов сборника Г. Водолазова и Ю. Буртина в «Октябре» — соответственно, №№ 6 и И за 1989 год), — эта тема, мимо которой большинство моих сверстников пройдут равнодушно, у шестидесятников не отболела — миф о возможности очищенной революционной идеологии дорог многим — из них. История не простит, если мы опоздаем, — с этим они вошли в общественную жизнь, а дальнейший ход событий мог только укрепить их убежденность в своей правоте; стоит ли удивляться, что и теперь они первые; теперь, когда был дан второй и явно последний шанс. Об этом, кстати, пронзительно сказал Булат Окуджава; в его подборке, опубликованной в «Юности» (№ 9, 1988), есть два стихотворения, перекликающихся друг с другом. Первое, посвященное одному из авторов сборника «Иного не дано» Ю. Карякину, о романтике чистой жертвы, о долге поколения, которому выпал «второй шанс»: «Да, вышло мое поколенье, / усталые сдвоив ряды. / Непросто, наверно, движенье / в преддверии новой беды». Другое — о голосе надежды, которому поэт при всей горечи опыта отзывается, не может не отозваться:
…Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,
тогда мои друзья с прогулки возвратятся, и расцветет
Москва от погребов до крыш…
Тогда опустеет Париж.
А если все не так, а все как прежде будет, пусть бог
меня простит, пусть сын меня осудит, что зря я
распахнул напрасные крыла…
Что ж делать? Надежда была.
Уповать на удачу в заведомо неравной борьбе почти невозможно; отказаться от этой-борьбы — немыслимо. «Что ж делать? Надежда была». Вот нравственная пружина их социальной энергии, их жертвенной «революционности».
Революционность эта может иметь множество самых разных оттенков — от яростной бескомпромиссности академика А. Д. Сахарова до осторожного радикального «центризма» экономиста Г. Попова, которому в книге с блеском возражает Л. Баткин. Но, как бы ни кипели полемические страсти, ясно: расхождения в тактике, а не в стратегии; спор о методе, о темпах осуществления задачи, но не о самой задаче. Задача же — достижение свободы, экономической и политической, социальное раскрепощение, сражение с тем, что мешает этому. Мешает же, как знает каждый из опыта своей ежедневной практической жизни, почти всё на самых разных уровнях:
— «сезонные колебания» гласности от весны к осени, пиком которых стали печальные «ельцинские» события осени 1987 года (об этом на страницах «Иного не дано» писал Л. Баткин);
— мирное сосуществование формулы «другого шанса не будет» с попытками преодолеть пропасть в два прыжка (о том, к чему такие попытки приводят, см. в сборнике статью Ф. Бурлацкого «Хрущев. Штрихи к политическому портрету»);
— полузакрытый доступ к научной информации; министерская, чиновная сущность нашей Академии наук, где под видом выборов назначают и президента, и президиум; последовательная политизация науки (о чем со всей горечью достоверного знания говорят академик В. Гинзбург и М. Франк-Каменецкий); продолжать можно до бесконечности.
И прекрасно, что молодое, исполненное революционного романтизма чувство не оставляет получивших «второй шанс»; если бы не они, кто знает, где бы мы сейчас были, какие бы рыли котлованы. Ситуация и впрямь такая: иного не дано. Или — или. Родина или смерть. «А если все же назад? Может ли обернуться все скверно? Будем трезвыми: пока еще может. Но в таком случае (…у мы станем безнадежно отсталой страной» (Л. Баткин) — и время, прошедшее со времени выхода сборника, оптимизма не прибавило. Да и чисто «эстетски» рассуждая: разве не получаем мы (помимо нравственного, интеллектуального заряда) еще и чисто художественное наслаждение от молодого «громокипящего» пафоса статьи Ю. Карякина «Ждановская жидкость…», сначала молнией сверкнувшей со страниц «Огонька», а позже повторенной и в «Иного не дано»? Разве не радостно сознавать, что читаемое тобою сегодня — не только этап истории отечественной публицистики, но и яркий документ, по которому потомки будут судить о нашем времени?
…Но по интонации, по стилистической конструкции этой моей «оды свободолюбию» легко предугадать следующий поворот мысли. Все перечисленное выше самодостаточно и самоценно, лишь пока в очередной раз не задаешься «детским» вопросом, который не раз ставили перед собой и, обществом многие, не исключая авторов сборника: перестройка перестройкой, время поворота временем поворота, пересмотр реестра политических доктрин пересмотром, а дальше-то что? «Дальше… дальше… дальше…»?
Мы оставили Пушкина в тот самый момент, когда он, окрыленный надеждами, засел за составление порученной ему императором правительственной записки О народном воспитании. Историк, конечно, напомнит, что «Записка…» не стала высшим достижением пушкинского гения, я сейчас не о том. Суть — в первой же «интеллектуальной акции» после возвращения свободы: не только анализ причин, толкнувших страну к духовному кризису, но и взгляд вперед, за горизонт «сего дня». Всякий «прожект» рискует вызвать обвинения в «прожектерстве»; на всякую утопию Платона неизбежно найдется антиутопия Платонова, которая покажет всю катастрофичность насильственного внедрения благой идеи; но как без цели определить средства? «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум…»
