Хочу еще раз подчеркнуть условность схемы, размытость выделенных мною идеологий и неопределенность социальной стратиграфии советского общества, равно как и низкий уровень его «идеологизации», хотя «идеология» и упоминается на каждом шагу — своего рода диалектическое единство противоположностей. Если считать молодежь, как это часто делают, индикатором общественных настроений, то в целом она наиболее безразлична к идеологии как таковой. Вместе с тем эта дезидеологизация кажется мне временным явлением, как бы «идеологической воздушной подушкой» между умирающей большевистской идеологией и той, которая придет ей на смену. Не исключаю, что молодежь восьмидесятых годов будет крайне «идеологизирована».
Оговорюсь еще, что совершенно разную роль в обществе играют идеология, представленная облеченными властью аппаратчиками, и идеология, представленная несколькими диссидентами. Та же идеология в оппозиции и та же идеология у власти — это во многом две разные идеологии. То же можно сказать о некой идеологии в плюралистическом обществе и как будто той же самой в тоталитарном — они не идентичны.
Теперь, имея схему перед глазами, попробуем проиграть несколько вариантов советского «идеологического будущего». Для удобства обозначим идеологии, начиная с «неосталинского марксизма» по часовой стрелке, буквами А, Б, В, Г, Д, Е.
Будем отделять овец от козлищ, три против трех. С большой долей основания предположим, что в стабильном обществе повышаются шансы «срединных идеологий» (А, В, Д), т. е. идеологий, находящихся как бы посредине соответствующих суперидеологий, а в обществе кризисном — шансы «крайних идеологий» (Б, Г, Е), т. е. идеологий, расположенных на стыках суперидеологий. Например, мы видели, что во время кризиса в ЧСР — стране с той же системой, что и в СССР, но с демократическим прошлым — в 1967-68 годах, идеологическое господство перешло от «неосталинского марксизма» (срединной идеологии) к «либеральному марксизму» (крайней идеологии). Если бы там положение стабилизировалось без вмешательства советских войск, я думаю, господствующей идеологией стала бы «либерально-демократическая». Стабилизация, достигнутая советским вмешательством, восстановила господство «неосталинского марксизма».
Пойдем далее. Разделим идеологии по принципу: плюралистические (Г, Д, Е) — тоталитарные (А, Б, В); чужеродно-западные (Л, Е, Д) доморощенно-восточные (Б, В, Г); этико-политические (В, Г, Д) — чисто политические (Е, А, Б). Совершенно очевидно, что в СССР при всякого рода возможных и невозможных политических катаклизмах больше шансов на выживание и победу будет у тех, кто будет руководствоваться идеологиями тоталитарными, а не плюралистическими, доморощенно-восточными, а не чужеродно-западными и чисто политическими, а не этико-политическими, то есть обремененными всякого рода этическими соображениями, которые так и любил великий Ленин.
Оказывается, что только одна идеология отвечает всем трем условиям «неосталинский национализм» (Б). Поскольку это уже одна из властвующих идеологий — причем отвечающая подмеченному мною ранее условию «крайности», — то в кризисных ситуациях следует ожидать все более сильного крена власти в эту сторону.
И вместе с тем я думаю, что шансы «неосталинского национализма» не так уж высоки — а его полная победа могла бы означать начало развала страны. Дело в том, что как узко националистическая доктрина он мог бы опираться только на русское население страны, составляющее сейчас не более половины всего населения, и вызвал бы против себя крайне сильное раздражение всех других национальностей, включая их руководящие кадры.[6]
Но представим, что «неосталинский национализм» победил бы, приняв, скорее всего, форму военной диктатуры. По мере стабилизации положения он стал бы мягчеть и дрейфовать в сторону «неославянофильства», стабильной «срединной» идеологии.
Поскольку же региональный национализм делает все это маловероятным, есть основание рассмотреть другой вариант кризисного сдвига власти — в сторону «либерального марксизма» как альтернативной «крайней идеологии».
Кризисная ситуация может быть вызвана прежде всего экономическими трудностями — замедлением роста производительности труда, неспособностью сельского хозяйства производить для страны необходимое количество продуктов, ростом долгов Западу и снижением золотовалютных резервов, невозможностью перестройки планирования и экономического управления в рамках жесткой политической структуры, апатией трудящихся. Совершенно не исключено, что для разрешения этих трудностей более прагматичному и более терпимому следующему поколению власти идеи «либерального марксизма» смогут показаться, во всяком случае, меньшим злом, чем военная националистическая диктатура. Трудно сказать, насколько далеко зайдет этот процесс, если даже он начнется, поскольку этому московскому варианту «пражской весны» будет сильно не хватать исторических либеральных традиций, которые были в Чехословакии. Если же, однако, этот процесс увенчается успехом, то по мере стабилизации все более будет усиливать свое влияние «либерально-демократическая» — срединная — идеология.
Но все это только гипотезы.
1975–1976,
Магадан-Москва
Опубликовано в «Haagse Post» № 7, 1976 (Голландия), «Survey» № 99, 1976 (Великобритания), «Русская мысль» 9-16.9.76 (Франция) и частично в «Suddeutsche Zeitung» 7–8.5.77 (ФРГ).
Три статьи, объединенные под этим заголовком, написаны с августа 1975 по сентябрь 1976 — в течение года, который я назвал бы годом разочарования Запада в разрядке.
Когда я писал свою первую статью в разгар возлагаемых на разрядку надежд, я не сомневался, что разочарование неизбежно, но все же не думал, что оно наступит так скоро. Вместе с тем я не переоцениваю этого разочарования.
Разочарование в разрядке — следствие политического реализма, оно требует изменений в политике, а для этого нужны моральная сила и политическая воля.
Разрядка — следствие желания видеть вещи такими, какими их хотят видеть, и для ее проведения просто нужно принимать мир таким, как он есть. Не трудно догадаться, что политика, требующая наименьших усилий, найдет себе наибольшее число сторонников. Говоря грубо, Запад слишком мягко сидит, для того чтобы твердо стоять.
Между тем отказ от моральной позиции, политическая расслабленность и взгляд на диктатуру как на нечто «естественное» для незападных народов довольно быстро смогут привести к разложению самих западных демократий. Успех тоталитаризма в одном месте поощряет его поднимать голову в другом.
Политическим ухаживанием и экономической помощью Запад рассчитывает «смягчить» Советский Союз — однако выкармливает этим не только враждебное ему государство, но и самую идею тоталитаризма.
4 июня 1977,
Утрехт
1. США И СССР В ОДНОЙ ЛОДКЕ?
Для дипломатического признания СССР США понадобилось шестнадцать лет (1917-33), чтобы стать его союзником — восемь (1933-41), чтобы совместно заняться переустройством мира — четыре (1941-45), а чтобы полностью разочароваться в этой политике — всего два года (1945-47).
Почему США так медлили с признанием СССР — ведь дипломатическое признание не означает одобрения, а непризнание само по себе не меняет революционный строй в желаемую сторону? Почему упустили возможность поддержать умеренные элементы в СССР — не признавая его в период НЭПа и признав в период массовых репрессий? Почему, начав сближение с СССР, проводили его с такой безудержностью — чтобы внезапно остановиться в ошеломлении?
Потому, вероятно, что США мало интересовались внутренними советскими проблемами. Внешнеполитический курс США определялся тем, какие силы там брали верх, — он мог трагически не соответствовать происходившему в СССР.
Проводя политику сближения с СССР, Ф. Д. Рузвельт исходил, по-видимому, не только из нужд военного времени, но и из более общего взгляда, что устойчивое положение в мире невозможно без включения СССР в мировую систему. Внутри устойчивой мировой системы СССР казался Рузвельту менее опасным, чем вне ее, и потому не СССР заплатил за включение в систему, а ему было заплачено — прежде всего, предоставлением права распоряжаться Восточной Европой.
Действительно, где лучше иметь деструктивную субсистему — в системе или вне ее, поскольку, как показал опыт, само по себе включение не превращает субсистему из деструктивной в конструктивную? Иными словами, если мы представим западные страны в виде гребцов лодки, а СССР в виде пловца, который пытается эту лодку потопить, то что разумнее — пригласить СССР в лодку в надежде, что он будет грести вместе со всеми, вместо того чтобы раскачивать ее, или же держать СССР вне лодки, опасаясь, что он ее потопит, но и надеясь, что один он рано или поздно истощит свои силы?
