Вот великий "Акрополь" русского народа; его "победа над Аннибалом"… Здесь таится так много сокровищ, что в виду их совершенно невозможно было подымать тех споров с богословием Церкви, т. е. с книжными теориями о Церкви, которые начал Толстой. Пусть бы во всем был прав Толстой и "русское богословие" под его критикою превратилось бы в развалины. Это ничего решительно не затронуло бы. И "русский святой", с помощью всему слабому и болящему в народе, остался бы по-прежнему все так же нужен и полезен народу, так же свят и прекрасен в своем образе; и "даруй, Господи, мир всему миру, соедини всех верующих вместе, уничтожь разлад их сердец, дай нам всем кончину жизни светлую, совестливую и безболезненную" — все это осталось бы истиною, все это останется прекрасным и глубоким. Толстой был очень похож в своих богословских трудах на медведя, который — желая согнать муху с лица своего заснувшего друга-человека — поднял бы против этой мухи камень, который может убить самого человека.
В этом он был не прав и бессилен. В России, в образованных классах, очень развит полный атеизм: атеисты шумно приветствовали его критику, воображая, что она что-то разрушает. Наконец, ей очень обрадовались теснимые правительством сектанты, так как эта критика удовлетворяла их чувству вражды к Церкви. Но на нее совершенно не обратила никакого внимания вся масса серьезно образованного русского общества, которая знает существо своей Церкви и знает ее корни.
* * *
Еще о последних, об этих "корнях"… Толстой учился в университете на физико-математическом факультете[9], притом, по собственному воспоминанию, — учился плохо и небрежно. Хотя он потом всю жизнь очень много читал и изучал, но это не могло заменить университетских лекций по истории. Дело в том, что никакая книга не содержит в себе интонаций живого голоса живого человека и не содержит "отступлений в сторону", оговорок и замечаний, которыми профессор сопровождает чтение в аудитории. Наконец, ни в какую книгу нельзя уложить и ни в какой ученой форме нельзя выразить тех частных бесед, бесед мелькающих, обрывающихся, недоконченных, которые студент, заинтересованный наукою, может иметь с профессором у него на дому или идя по коридору из аудитории. Ведь часто афоризм скажет больше, чем рассуждение; насмешка, сарказм живого человека или его восхищение, выраженное в блеске глаз и вибрации голоса, — скажут больше, чем печатные строки с печатным знаком восклицания. Словом, книга всегда "без штрихов"; и в книге говорит ученый "без тона"; а "тон делает музыку": и Толстой знал историю вот именно "без музыки"[10]. Т. е., в сущности, он ее вовсе не знал, иначе как скелетно и в одних фактах. Духа ее не знал, аромата ее не обонял. Только ученый, уже всю жизнь посвятивший на изучение эпохи перехода античного мира в новый, христианский, мог бы в четыре года университетского курса дать почувствовать Толстому такие тайны античных чувств, такие тайны противоположных, христианских, чувств, мог бы передать такую непостижимость древней смерти и нового воскресения, какие поистине уловимы для голоса и уха и неуловимы для бумаги и чтения. Толстой был просто не образован в этой области. Как ни велик его гений, как ни глубоко и всемирно его сердце, он понял бы, что все-таки это есть личный гений, личное сердце, что через голову его проходят личные мысли, сегодня одни и завтра — другие: и все это только омывает подножие того гигантского горного хребта, какой являет собою история в бесчисленных пластах ее, твердынях и неисповедимостях. Как мал Шекспир перед английскою историею! Может быть, он гениальнее всякого англичанина: но все-то англичане, весь английский народ, все поколения этого народа так велики, мудры, поэтичны, что Шекспир все-таки является среди него как Монблан среди Альп. Он выше всех: но Альпы неизмеримо больше его… То же и Толстой в религиозной критике православия: в одежде мужичка и странника, подражая русскому мужику и страннику[11], - он входил в толпу народную, где-нибудь около монастыря. И он тонул, в ней, исчезал, становился невидим. Это — физически, но также и духовно. Он вдруг действительно перестает быть "великим" среди этого народа, болящего всеми язвами человеческими и мучающегося всеми человеческими сомнениями. Народ, простая, обыкновенная толпа в тысячу человек, но измученная и религиозно-взволнованная, поднятая религиозно молитвой, надеждой, страхом, отчаянием, принесенными сюда из домов своих, — она религиозно была… не выше, но массивнее, серьезнее, страшнее всех учений Толстого о "непротивлении ли злу" или каких-то других, все равно. Народ — гигант, всегда гигант. История — еще больший гигант, колосс. И нельзя человеку, никогда нельзя подходить к этим величинам иначе, чем с желанием вникнуть сюда, уважать это, любить это…
Море всегда больше пловца… Оно больше Колумба, мудрее и поэтичнее его. И хорошо, конечно, что оно "позволило" Колумбу переплыть себя; но могло бы "не дозволить". Природа всегда более неисповедимая тайна, чем разум человеческий. Толстой — был разум. А история и Церковь — это природа[12].
Впервые: отд. изд. СПб., 1912; в продажу поступила в ноябре 1911. Печатается по изданию: Розанов В. В. Сочинения: В 2-х т. М., 1990. Т. 1: Религия и культура. С. 357–368.
Как указывает автор в коротком предисловии, статья "была написана по просьбе г. редактора журнала "Revue contemporaine" — для ознакомления с вопросом о Толстом и Русской Церкви западноевропейских читателей. <…> Статья была переведена на французский язык редакциею журнала; русский ее оригинал теперь печатается впервые" (Указ. соч. С. 356).
Филарет Московский (в миру — Василий Михайлович Дроздов; 1783–1867) — митрополит Московский (с 1826 г.), первый доктор богословия в России, миссионер. Ректор Петербургской Духовной академии (с 1812 г.). Автор "Пространного христианского катехизиса" (совр. изд.: Белосток, 1990), инициатор публикации первого русского перевода Нового Завета и Псалтыри (1858), основал Общество любителей духовного просвещения, отстаивал духовный приоритет церковной власти над светской. Соч.: Слова и речи: В 5-ти т. М., 1873–1885; О государстве. Тверь, 1992. См. о нем: Введенский Д. И. Митрополит Филарет как библеист. Сергиев Посад, 1918; Архиеп. Серафим (Соболев). Русская идеология. Свято-Троицкий монастырь, 1987.
Ниже Розанов упоминает о стихотворном ответе Филарета на одно стихотворение Пушкина. По короткой справке Л. А. Черейского: "На стихотворение Пушкина "Дар напрасный, дар случайный" (1828) (опубл. в "Северных цветах" на 1830) Филарет ответил стихотворным возражением "Не напрасно, не случайно", где поучал поэта и обвинял его в том, что он сам испортил свою жизнь "страстями и сомнениями". Пушкин, по словам П. А. Вяземского, "был задран стихами его преосвящества" и ответил ему в свою очередь стихотворением "В часы забав иль праздной скуки" (19 янв. 1830)". Далее сообщается, что Филарет "воспротивился венчанию Пушкина и Н. Н. Гончаровой в домовой церкви кн. С. М. Голицына"; "жаловался А. С. Бенкендорфу на стих Пушкина в "Евгении Онегине" ("И стаи галок на крестах")" (Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л., 1988. С. 465–466).
Перикл (ок. 490–429 до н. э.) — афинский стратег, в 444/443-429 гг. до н. э. (кроме 430 г.) вождь демократической группировки; руководитель ряда военных кампаний во время Пелопоннесской войны. У Розанова упомянут как инициатор строительства (Парфенон, Пропилеи, Одеон).
Сципион Африканский Старший (ок. 235-ок. 183 дон. э.) — римский полководец времени Второй Пунической войны; разгромил войска Ганнибала при Заме (202 г. до н. э.).
…выработка святого человека… — Ср. с определением святости в труде П. Флоренского "Понятие Церкви в Священном писании" (1906): "Трансцендентность для мира существа и имманентность миру действия" (Флоренский П. А. Сочинения: В 4-х т. Т. 1. С. 390; там же — очерк истории и этимологии "святости", с. 483–489). См. также главку "Святость и смерть" в книге Розанова "Темный лик: Метафизика христианства" (1911).
…погружается в тишину безмолвной… жизни… — Розанов, владеющий многими языками описания религиозного опыта, здесь пытается говорить в терминах исихастской концепции "священнобезмолвия". См. современную трактовку и развитие ряда положений этого типа религиозной практики: Хоружий С. С. После перерыва. Пути русской философии. СПб., 1994. С. 263–446.
Ср. с многочисленными наблюдениями Розанова, почерпнутыми "у церковных стен", с очерком И. С. Шмелева "Старый Валаам" (1937) (Москва. 1990. № 9. С. 78–111).
