– Ого, так тут и электричество есть в городе? – удивился Витька.
– А то ты не слышишь? – улыбнулся Шинкаренко.
Тут только я поняла, что меня смущало с самого первого момента нашего въезда в Припять: над городом радостно и разудало голосило киевское радио.
– В восемьдесят шестом, идиоты, зачем-то замкнули напрямую все «колокольчики» в городе, – объяснил Володя, – С тех пор орет, проклятущее, с шести утра до поздней ночи.
– Кто замкнул? – ошалело поинтересовалась я.
– А бес его знает, – пожал плечами Шинкаренко. – Говорю же – идиоты. Их тут тогда мерено-немерено было, всех мастей и размеров. Эй, Салмыгин! – он постучал в дверь кулаком. – Открывай ворота! Разве так гостей встречают, дикий ты человек?
Дверь нам открыл бородатый мужчина в очках.
– Саша, – представился он, – Салмыгин. Местный фотограф.
– И портретист, – добавил Шинкаренко. – Художник. Летописец наших времен и народов.
– Обедать будем? – не обращая внимания на его «подколки», поинтересовался Салмыгин. – Я тут стол накрыл…
– Обедать!.. – фыркнул Володя. – Ужинать будем, чудила! Девятый час вечера! Пока ехали, переодевались, снова ехали, пока проверки эти…
– Там Шурик пришел, – сообщил ему Салмыгин. – И Самотесов обещал зарулить.
– Отлично, – кивнул Шинкаренко. – Значит, поужинаем и пойдем в бассейн.
– Куда? – потерянно спросил Витька.
– В бассейн.
– Зачем?
– Купаться. Или у вас там, на «чистой» земле, в бассейн еще за чем-нибудь ходят? – ухмыльнулся Шинкаренко. – Может, мы отстали от жизни?
– Не, у нас тоже купаются, – покивал головой Витька, – Но ведь… радиация?
– То-то и оно, что радиация, – согласился Шинкаренко. – Сие означает, что каждый вечер надо от нее тщательно отмываться. Можно под душем стоять – полчаса, минут сорок. А можно в бассейн пойти поплавать, все веселее. Шурик там, в бассейне, хозяйствует. До «войны» он тренером был по плаванию. Теперь весь бассейн его. Живет он там.
– И много в Припяти таких… жильцов?
– Не, – мотнул головой Володя, – мало. Человек пять, может − шесть.
Шурик оказался веселым и доброжелательным человеком. Худенький, подвижный, он радостно поздоровался с нами и тут же принялся усаживать за стол. А стол, как говорится, ломился…
Только мы расселись, как раздался новый звонок в дверь.
– О! – радостно отправился к двери Шинкаренко. – Самотес пожаловал! Сейчас споем.
– Сережа Самотесов – местный бард, – объяснил нам Шурик. – Пишет песни про Зону. Хорошие песни. Он тут с самого начала, с аварии. Работал шофером на дезактивации. Потом однажды в программе «Время» увидел, как его грузовик «захоранивают»… ну, закапывают в специальную бетонную яму, в «могильник», и рассказывают, что эта машина на работах в Чернобыле получила почти двадцать смертельных доз – по человеческим меркам…
– Ага, сижу я, значит, и думаю: а сколько же тогда я здесь получил за это время? – подхватил вошедший в комнату высокий, крупный, похожий на русского богатыря мужчина с гитарой в руках. – Видать, пора тебе помирать, Самотесов!
– Но не помер же, – буркнул примирительно Шинкаренко, наливая богатырю водки. – Живи, брат, и дальше.
Водка была разлита по стаканам и наступила пауза.
– Давай, Серега, – наконец нарушил повисшую над столом тишину Шинкаренко.
Самотесов взял гитару. Мы были уверены, что споет он сейчас про Зону. Но через секунду сосредоточенно и очень слаженно четверо «сталкеров» грохнули розенбаумовского «Камикадзе».
Я по совести указу
Записался в камикадзе,
С полной бомбовой загрузкой
Лечу.
Весь мой долгий путь – до цели,
Той, которая в прицеле,
И я взять ее сегодня
Хочу.
Рвутся нервы на пределе,
Умирать – так за идею!
И вхожу я в свой последний
Вираж…
Они пели это так, что у меня мороз пробежал по спине. И глаза – я не могла смотреть в их глаза, такими они стали горячечными и полными боли.
Есть резон своим полетом
Вынуть душу из кого-то
И в кого-то свою душу вложить.
Есть резон дойти до цели
Той, которая в прицеле, —
Да потому, что остальным надо жить!..
Мужики вложили в эту песню свой смысл, и слушать их было страшно. «А ведь они все здесь – обречены, – поняла я вдруг. – И знают об этом…»
Хроника Чернобыля
Эксперимент продолжался. В 1 час 00 минут ночи 25 апреля 1986 года оперативный персонал станции приступил к снижению мощности реактора № 4.
В 14 часов 00 минут была совершена первая грубейшая ошибка – была отключена система аварийного охлаждения реактора (САОР). Основание для отключения было выдвинуто на первый взгляд логичное: надо было исключить возможный тепловой удар при поступлении холодной воды из емкостей системы аварийного охлаждения в горячий реактор. Но ведь в случае максимальной проектной аварии в активную зону все равно пойдет холодная вода! И лучше подать холодную воду в горячий реактор, чем оставить раскаленную активную зону без воды. Эти 350 кубометров аварийной воды из емкостей САОР, через несколько часов, когда начнется разгон на мгновенных нейтронах, сорвет главные циркуляционные насосы и реактор останется без охлаждения, могли бы спасти положение и погасить паровой эффект реактивности, самый весомый из всех. Взрыва удалось бы избежать.
Но Фомин отдал приказ, и этот приказ персоналом станции был выполнен. Почему? Вопрос сложный. Скорее всего, потому, что атомный реактор в те годы воспринимался эксплуатационниками как аппарат чуть посложнее самовара.
Успешная работа АЭС в течение 10 лет способствовала полной уверенности работников станции: с реактором просто не может случиться ничего серьезного. Он не подведет!
По требованию диспетчера Киевэнерго в 14 часов 00 минут вывод блока из работы был задержан. Эксплуатация энергоблока в это время продолжалась с отключенной системой аварийного охлаждения реактора – грубейшее нарушение технологического регламента!
В 23 часа 10 минут снижение мощности было продолжено. Начальником смены четвертого энергоблока в это время был Трегуб.
В 24 часа 00 минут Трегуб сдал смену Александру Акимову, старший инженер управления реактором (СИУР) сдал смену Леониду Топтунову.
В соответствии с программой испытаний выбег ротора генератора предполагалось произвести при мощности реактора 700–1000 МВт. По правилам, такой выбег следовало производить в момент глушения реактора. В этом случае при максимальной проектной аварии срабатывает аварийная защита реактора (АЗ), она глушит аппарат. Но был выбран другой, катастрофически опасный путь – продолжить эксперимент при работающем реакторе. Почему был выбран такой опасный режим? Это и по сей день остается загадкой…
Так или иначе, испытания продолжались. В ходе испытаний старший инженер управления реактором Леонид Топтунов не сумел удержать реактор на мощности 1500 МВт и провалил ее до 30 МВт тепловых. Началось отравление реактора продуктами распада. Это было начало конца…
За столом посидели недолго, затем отправились в бассейн. За окнами к тому моменту уже совершенно стемнело. Несмотря на наличие в городе электричества, уличные фонари не горели и вокруг была темнота. Темнота полная, беспросветная, такая, наверное, бывает только в мертвых городах, где не светится ни одно окно, где никто не живет уже много месяцев.
Идти до бассейна надо было почти через весь город, и мы ковыляли, все время спотыкаясь в кромешной темноте. Отчего-то было не по себе. Казалось, город смотрит на нас, следит тяжелым взглядом за непрошеными гостями.
– Эй, журналисты! – окликнул откуда-то из темноты Шинкаренко. – Душа в пятках?
– Есть немного, – согласились мы.
– Задействуем туристический вариант номер один, – решил наш проводник. – Закуриваю…
Вспыхнул и погас огонек зажигалки.
– Видите свет? – Шинкаренко поднял руку вверх и помахал тлеющей сигаретой.
– Видим!
– Идите на огонь папироски, как на маяк. По сторонам не смотрите, все равно ничего не видно, смотрите на огонек. А я буду рассказывать анекдоты, чтобы вы сильно не задумывались ни о чем.
Так мы и шли – за путеводным огоньком сталкерской сигареты и за голосом, без устали рассказывающим нам анекдоты. Кстати, довольно смешные…
Бассейн был как бассейн, обыкновенный, городской – таких много в Питере, в новостройках. Внутри было чисто, все прибрано.
– Нуте-с, кого барменом выберем? – весело спросил Салмыгин, когда мы зашли и огляделись по сторонам..
– Ладно, я побуду барменом, – великодушно предложил Шурик. – Вы купайтесь.
И он действительно отправился в маленькую комнатку с надписью «Кафе» и встал за барную стойку.
– Чай? Кофе? Чего-нибудь покрепче? – услужливо спросил бармен.
– Покрепче бы чего-нибудь! – хором возжелали мы с Витькой.
Ребята рассмеялись.
– Да, с непривычки здесь страшно бывает, – кивнул Шикаренко. – Ощущение такое, что город – это живое существо, которое следит за каждым твоим шагом. Так?
