Самуил Вейнберг, отец Леопольда Вейнберга, присоединился к разговору:
– Вы как раввин, доктор Вайсс, смотрите на все слишком мрачно.
– Вайсс… Белому все представляется черным – сказал один из остряков.
Острота, однако, прошла незамеченной.
– На своей фабрике я прекрасно себя чувствую, – продолжал Самуил Вейнбергер – В тех случаях, когда у меня затевают скандалы, я прибегаю к содействию полиции, или местного гарнизона. Как только чернь завидит это, она проникается уважением.
– Но ведь это все же печальное положение вещей, – кротко заметил раввин Вайсс. Адвокат, доктор Вальтер, носивший прежде фамилию Фейглсток, заметил:
– Я не помню кто сказал, что со штыками все можно сделать; только усесться на них нельзя.
– Я думаю, что все мы принуждены будем снова носить желтый значок! – воскликнул Ляшнер.
– Или же выселиться, – добавил раввин.
– Куда? я вас спрашиваю? – воскликнул Вальтер – Разве в другом месте нам будет лучше? Даже в свободной Франции неистовствуют антисемиты!
Д-р Вайсс, бедный раввин из небольшого моравского городка, не знавший в какое общество он попал, нерешительно заметил:
– Уже несколько лет существует движение, – его называют сионистским. Еврейский вопрос решается путем грандиозной колонизации. Все те евреи, которые не могут больше вынести настоящего положения, должны направиться в Палестину, нашу старую родину.
Он говорил совершенно серьёзно и не заметил, что на лицах, окружавших его, стала играть улыбка; он поэтому был страшно ошеломлен, когда при слове «Палестина», раздался дружный хохот. Смех звучал на всевозможные лады. Дамы хихикали, мужчины гоготали и издавали звуки, похожие на ржание. Только Фридрих Левенберг находил смех этот грубым и неприличным по отношению к старику.
Блау воспользовался первой паузой во всеобщем смехе и заявил:
– Если бы в оперетке была хоть одна подобная шутка, было бы отлично!
Грюн крикнул:
– Я буду посланником в Вене.
Новый взрыв хохота.
– И я, и я – вставляли некоторые. Тогда Блау серьезно заметил:
– Господа! Все не могут быть посланниками! Я думаю австрийское правительство не признало бы такого многочисленного еврейского дипломатического корпуса Вы должны подыскать себе иные посты!
Смущенный раввин не отводил глаз от тарелки. Между тем юмористы Грюн и Блау ожесточенно набросились на пригодный для их юмора материал… Они обозревали новое государство и описывали его порядки: в субботу биржа будет закрыта, король станет жаловать «орденом Давида» или «мясного щита» тех, кто имеет заслуги перед отечеством или же на бирже.
Кому же однако быть королем?
– Во всяком случае барону Гольдштейну, – заявил шутник Блау.
– Прошу вас не втягивать в дебаты имя барона Гольдштейна, по крайней мере в моем присутствии, – с презрением протестовал Шлезингер, доверенный знаменитого банкира.
Кивком головы все выразили ему свое одобрение. Блау действительно позволял себе иной раз бестактности; втягивать в дебаты личность барона Гольдштейна…. это было уже слишком… но Блау продолжал:
– Министром юстиции будет доктор Вальтер. Он получить дворянство с титулом фон Файглшток. Дворянин Вальтер фон Файглшток!
Опять смех. Адвокат покраснел за имя своего отца и бросил остряку:
– По вашей физиономии давно не гуляла чужая рука.
Грюн, не менее остроумный, но более осторожный, шептал на ухо своей соседке акростих, начальные буквы которого составляли слово: «Файглшток».
Фрау Лашнер осведомилась:
– А театры там будут? Если нет, то я не поеду
– Конечно, сударыня – ответил Грюн. – И на парадных спектаклях в императорском Иерусалимском театре будет присутствовать весь цвет еврейства.
Раввин Вайс тихо заметил:
– Над кем вы смеетесь, господа? Над собой?
– Я горжусь тем, что я еврей – заявил Лашнер – потому что если б я не гордился этим, все равно, я был бы евреем. И я предпочитаю гордиться.
В это время обе горничные вышли за новым блюдом. Хозяйка дома заметила:
– В присутствии слуг не следовало бы говорить о еврееях.
Блау подхватил ее слова:
-Виноват! Я не знал, сударыня, что ваша прислуга не знает, что вы евреи.
Некоторые засмеялись.
– Так-то так, но ведь и в колокола звонить об этом не приходится – авторитетно протянул Шлезингер.
Внесли шампанское. Шифман толкнул локтем своего соседа, Фридриха Левенберга.
– Сейчас начнется!
– Что начнется?
– Вы все еще не догадываетесь, в чем дело?
Нет, Фридрих еще не догадывался, но в следующую минуту ему все стало ясно.
Леффлер стукнул ножом о свой бокал и встал. Наступила тишина. Дамы выжидательно прислонились к спинкам стульев. Остряк Блау запихнул в рот последний кусок и усердно жевал, а папаша Леффлер говорил:
– Мои высокоуважаемые друзья! С неизъяснимым удовольствием спешу сообщить вам о радостном событии, свершившемся в моей семье. Дочь моя Эрнестина помолвлена с Леопольдом Вейнбергером, шефом фирмы «Самуэль Вейнбергер и сыновья» в Брюнне. За здоровье жениха и невесты. Ура!
Ура! Ура! Ура! Все встали. Зазвенели бокалы. Потом гости подходили к обрученным, поздравляли. их и чокались с ними.
Фридрих Левенберг тоже подошел к ним, хотя глаза его застлала влажная пелена, и он едва различал дорогу.
Он стоял перед Эрнестиной долгую минуту и дрожащей рукою чокался с ней.
Она едва взглянула на него.
Общество оживилось. Один тост следовал за другим. Шлезингер произнес блестящую речь. Грюн и Блау оказались на высоте своего призвания. Первый играл словами, второй делал бестактные намеки. Настроение было возбужденно-радостное.
Фридрих смутно слышал, что говорится вокруг него, и ему казалось, что шум и голоса несутся откуда-то, издалека, и что его окружает непроницаемый туман, который застилал ему глаза и спирал дыхание.
Ужин приближался к концу. У Фридриха была одна только мысль – уйти, убежать как можно дальше от этих людей. Он чувствовал себя лишним в этой комнате, в городе, вообще, на свете. Когда все встали из-за стола, он хотел воспользоваться этим моментом и уйти незамеченным, но Эрнестина неожиданно подошла к нему и остановила его ласковым вопросом:
– Доктор, что же вы ничего не сказали мне?
– Что я могу оказать вам, Эрнестина? Я желаю вам счастья…Да… да… я желаю вам полного, безмятежного счастья.
Но в эту минуту жених опять очутился подле нее, уверенным жестом законного обладателя обнял ее за талию и увел ее.
Она улыбалась.
III
Как только Фридрих Левенберг очутился на холодном зимнем воздухе, перед ним огненными буквами вспыхнул вопрос: что противнее было – движение, которым Вейнбергер из Брюнна обнял молодую девушку или ее улыбка, которую он до тех пор находил очаровательной.
Этот шеф суконной фирмы всего четырнадцать дней знал девушку и уже обнимал ее своей потной рукой. Какая гнусная сделка! Это была гибель прекрасной иллюзии…
Но шеф, очевидно, был богат, а Левенберг был беден. В этом кругу, где ценились только наслаждения и успех, деньги были – все!
Но этот круг еврейской буржуазии был ему необходим. Он должен был жить с этими людьми и к несчастью зависит от них, так как они представляли клиентуру для будущей адвокатской практики. В лучшем случае, он может быть юрисконсультом какого-нибудь Лашнера, о счастливой возможности поймать клиента, вроде барона Гольдштейна, он и мечтать не смел. Христианское общество и христианские клиенты недоступнее звезд…
Что же остается делать?
Или войти в круг Леффлеров, проникнуться их низменными идеалами, защищать интересы какого-нибудь сомнительного дельца и в награду за такое достойное поведение по истечении стольких-то лет тоже получить контору в свое управление и всеми признанное право на руку и приданое девушки, которая выходит за первого встречного, после четырнадцатидневного знакомства.
С этими мыслями Левенберг опять пришел к своей кофейне. Ему жутко было оставаться теперь одному в своей тесной неуютной комнатке. Было всего десять часов. Лечь спать? Да, если б можно было не просыпаться больше…
У дверей кофейни он чуть не споткнулся о какое-то маленькое существо
На ступеньке подъезда, скорчившись, сидел мальчуган. Фридрих узнал его; это был тот самый, которому он несколько часов назад подал милостыню
– Что это? Ты опять попрошайничаешь здесь! – напустился он на него.
И мальчик дрожащим от холода голосом ответил ему: «Я жду отца». – Он встал и опять стал подпрыгивать и бить одной рукой о другую, чтобы согреться. Но Фридрих был очень несчастен, и в душе его не дрогнуло сострадание к мерзнувшему ребенку.
Он вошел в душный накуренный зал и сел на свое обычное место за круглым столом с газетами
Народу было уже немного. Только в углах чернели фигуры засидевшихся игроков, которые не в силах были расстаться друг с другом и снова и снова объявляли последнюю партию, потом прощальную, заключительную и начинали новую.
