Но зачем реанимировать в будущем давно испытанное, когда сам жанр, казалось бы, подвигает на создание нового?
Уже известный нам Роберт Хайнлайн выпустил в 1960 году роман, название которого представляет собой парафраз библейской цитаты: «Чужой в чужой земле» («Для чего Ты — как чужой в этой земле?..» Иер. 14:8). С каноническим библейским текстом новую религию, которую принес на Землю с Марса землянин Майкл Валентин Смит, ребенком пропавший во время экспедиции на Марс и взращенный тамошней древней цивилизацией, роднит только эта отсылка в названии, да общая идея любви ко всем без исключения, бескорыстно и беспредельно… Но формы ее, которые кажутся вполне естественными марсианским наставникам Смита, земных ревнителей веры повергают в священный ужас!
Новоявленного мессию забили камнями, и он только успел произнести: «Я люблю вас всех…» А роман Хайнлайна, во многом предваривший некоторые ритуалы и духовные искания (впрочем, не только духовные…) так называемой «хиппи-любви», сам превратился в своего рода «альтернативную библию» для обитателей университетских кампусов. Для научнофантастической книги — судьба редкая!
Хайнлайн лишь чуть-чуть ироничен по отношению к созданному им новому культу. А вот Курт Воннегут и не скрывает своей насмешки над всеми без исключения новомодными культами — и сам щедро обогащает желающих несколькими религиями собственного изготовления. Это «Церковь господа крайне безразличного», затем боконизм, наконец, это удивительная религия «для индивидуального пользования», которую изобрел для себя Билли Пилигрим, повторяя к месту и не к месту: «Такие дела». Однако не случайно во вселенском ерничестве циника, который вроде бы ни бога, ни черта не боится, американская молодежь конца 60-х годов (а это хиппи, Вьетнам, наркотики, поп-музыка..) безошибочно разглядела того, кто ей был позарез нужен в то смутное время. До предела искреннего и даже беззащитного в этой своей искренности моралиста.
Может быть, это тоже свойство нашего характера: подсознательно сопротивляться психологическому нажиму. Когда нас с жаром и патетической страстью призывают быть высокоморальными, мы ведь с тем большей охотой стремимся разглядеть хоть пятнышко в облике того, кто нас агитирует, — не так ли? И наоборот, как ни старается порой человек разыграть перед публикой роль «парня без комплексов», они, эти нравственные «комплексы», все равно повылезут наружу. Они-то, вероятно, и делают нас людьми. Это боги могут позволить себе цинизм и аморальные поступки! А истинного человека, ранимого и подверженного терзаниям, раздвоенности и нравственным самокопаниям, легко разглядеть за любой бесшабашной бравадой…
Я лично думаю, что циник, каким пытается себя представить Курт Воннегут, просто не мог бы подарить нам такую, по-своему универсальную (ибо годится и для верующих, и для закостенелых атеистов!) молитву: «Господи, дай мне душевный покой принять то, что я изменить не могу, силу — чтобы изменить то, что могу; и разум — чтобы всегда отличать одно от другого».
По-видимому, для значительной массы поклонников научной фантастики заявленная тема этого сборника моделями будущего религии и должна ограничиваться. Ведь фантастика — значит о будущем! Будущее транспорта, будущее войн, будущее спорта и, скажем так, будущее духовных исканий… Тема, подобная другим.
Однако и эта литература в целом (по крайней мере, как я ее понимаю и какой люблю), и заданная тема одной только «футурологией» не исчерпываются. Перенос действия в грядущее для думающего писателя — всего лишь прием, экономное средство упрощения поставленной задачи.
Задача же ставится совершенно в традициях «большой» философской прозы. Переворот в представлениях о мире и месте человека в нем. Прорыв, пролом сквозь частокол стереотипов и догм, парадоксальный взгляд на вещи, метод доказательства «от противного», мысленный эксперимент…
В цитированной мною энциклопедии специальная статья «Концептуальный переворот» снабжена известной нашим читателям иллюстрацией. На средневековой гравюре изображен человек, головой проломивший небесный свод и теперь ошарашенно озирающийся вокруг. Прекрасный, на мой взгляд, символ научной фантастики!
Подобное стремление опрокинуть человека вверх тормашками и понаблюдать, как он будет себя вести, как сориентируется, безусловно, роднит фантастику с наукой. Наука тоже базируется на своих «догмах» (только называют их по-ученому аксиомами или парадигмами), но не мыслит для себя дальнейшего развития без периодической их смены. И тем разительно отделяется от религии, для которой незыблемость догматов — вопрос жизни и смерти, основа основ, альфа и омега всего религиозного здания. В этом отличие, а не в вопросе, есть ли бог и что (кто) он такое.
Совсем близко до совершенно еретического вывода об изначальной атеистичности вообще любой фантастики? Только потому, что она изначально допускает эксперимент по проверке собственных «основ», а без этого хиреет, загнивает? Что ж, не буду навязывать читателю своего ответа — пусть сам решает для себя по прочтении этого сборника…
Но как бы то ни было, а резкая ломка устоявшихся представлений, постоянная бомбардировка нашего сознания различными новшествами отличительные черты той научной фантастики, о которой и пойдет речь дальше.
Такая фантастика генетически хранит связь с двумя великими легендами, ее породившими: легендой о Прометее и легендой о Фаусте. Здесь не просто лежащий на поверхности пафос героического похода за знаниями. Обе легенды напоминают нам и о цене, которую за обретенное знание пришлось заплатить.
Оба предания заново прочитали в XX веке, и можно сказать, что во всех лучших образцах современной фантастики мы всегда обнаружим их следы. А первым значительным произведением, в котором трагическая двойственность прогресса проявилась с особой художественной силой, был роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818). Многие авторитетные критики называют его вообще первым произведением научной фантастики — в нашем нынешнем понимании этой литературы. Но меня совсем не удивляет, что одновременно Мэри Шелли написала и первое серьезное произведение, к которому применимо определение «фантастика о религии».
Действительно, «фантастика о религии» родилась вместе с фантастикой вообще. Ведь трагедию Виктора Франкенштейна, как и трагедию созданного им монстра, слишком узко было бы трактовать лишь как проблему человека и робота. Религиозная составляющая романа слишком существенна, чтобы ее можно было безболезненно удалить из его художественной ткани. Это не деталь, не штрих, не проходной эпизод, а, наоборот, главная проблема романа. И восходит она не только к мифологии античности (на что указывает подзаголовок), но и к центральной драме всех, видимо, без исключения религий: как только некто Высший во Вселенной (конкретное имя бога в данном случае не важно) создал разумное существо — он тотчас же ввел в мир своего соперника…
Конечно, ситуация, когда человек примеряет себе нимб Создателя (к более частному приложению — проблеме человека и робота в научной фантастике — мы еще вернемся), означает переворот в представлениях, взрыв, ломку старой системы мироздания и все что угодно. Безболезненно такой переворот не проходит. С ним может сравниться, пожалуй, еще один популярный мотив научной фантастики, имеющий прямое отношение к теме разговора.
Этот «второй мотив» — внезапное открытие иллюзорности окружающего. Когда мир, мыслившийся реально существующим, вдруг оказывается кем-то ловко спроектированной иллюзией, подделкой, форменным надувательством. Жуткой игрой, которую ведут с «субъектом», о том и не подозревавшим.
И если игра в Творца живого, кроме проблем, приносит все же какое-то удовлетворение, то «концептуальный переворот», о котором сейчас речь, несет один, говоря современным языком, дискомфорт.
Внезапно открывшийся реальный мир может оказаться намного богаче, ярче и интереснее унылой, хотя и тепло-уютной скорлупы иллюзии, но он скорее всего окажется намного менее спокойным…
Советский читатель, к счастью, знаком с наиболее известными примерами на эту тему — к счастью, потому что это избавляет от длинных пересказов. Напомню лишь о четырех произведениях. Это классические рассказы Айзека Азимова «Приход ночи» и Теодора Старджона «Бог микрокосмоса», вышедшие в один год — 1941-й, более поздняя новелла Фредерика Пола «Туннель под миром» (1955) и, наконец, совсем недавний роман англичанина Кристофера Приста «Опрокинутый мир» (1976), название которого в контексте нашего разговора звучит простотаки программно.
О чем идет речь в этих произведениях? Об обитателях далекой планеты, чье светило входит в богатое звездное скопление; и редчайший в том мире природный феномен — ночь, наступающая один раз в тысячелетие, — приводит к общепланетному шоку! О микроскопических, искусственно выведенных существах, в процессе собственной эволюции развивших разум настолько, чтобы прийти к «концепции Создателя». И еще об одном «маленьком человеке», случайно открывшем, что он — всего лишь экспериментальный робот, созданный могущественной корпорацией для изучения реакции публики на промышленную и иную рекламу. А вместе с указанными персонажами переживают шок обитатели странного Города на колесах, созданного фантазией Кристофера Приста; пленники многолетней иллюзии, исказившей их жизнь и в буквальном смысле (поэтому мне представляется более удачным перевод названия такой: «Мир, вывернутый наизнанку»), они в растерянности озираются подобно тому чудаку на средневековой гравюре…
