Но ведь такая всемирная идиллия невозможна в столь поздний и рассудочный исторический возраст, каков наш.
К тому же подобные надежды противоречат и пророчествам христианства гораздо более, чем разрешение попировать иногда в меру и благородно противоречит заповедям, советам и даже примерам самого Спасителя. Он Сам соблаговолил пировать на свадьбе в Кане Галилейской[10], как справедливо было замечено недавно в «Русском деле». Но относительно всемирной идиллии нет обещаний в Евангелии; а предсказаны бури страстей, войны, междоусобия, глады и трусы[11] до скончания века!
Итак, и с христианской точки зрения изредка, по немощи нашей повеселиться несравненно позволительнее, чем проповедовать ересь безбожной этики и невероятной всеобщей любви.
Если же позволительно и желательно в меру щеголять, плясать, пировать, так надо, чтобы это было в самом деле красиво, изящно и осмысленно. Чтоб было и на полотне изобразимо, чтоб и природу не безобразило.
А разве нынешний быт изобразим на полотне хотя бы в той мере, в какой изобразим даже манерный, но пестрый быт XVIII <века>?
Разве сам Пушкин Репина чернильным пятном не портит Южного берега и моря, написанных Айвазовским? (Я не видел этой картины, но заглазно уверен, что портит; во всяком случае, самый простой крымский татарин больше бы украсил природу Южного берега, чем великий русский поэт в европейской одежде XIX века.)
Что же касается до вопроса об отношении общей устарелости к прекрасному, то и сам Прудон, разрушитель из разрушителей, Прудон, которого идеал есть полнейшее равенство и однообразие человечества, сознается, однако, в своей книге «О принципе искусства»[12], что «ослабление эстетического чувства было бы верным признаком устарения и приближения всего человечества к своему концу».
Конечно, и он, по общей большинству писателей дурной привычке, говорит об эстетике искусства больше, чем об эстетике самой действительности; но я повторяю, недолго проживет и эстетика отражений в духе нашем, если дух прекрасного отлетит мало-помалу ото всего в действительной жизни!
Простите мне, что я, «начавши за здравие», свел как будто за упокой.
В заключение же этого письма позвольте объяснить Вам, почему я, радуясь так живо, что юбилей Ваш праздновался, с другой стороны, так доволен, что могу радоваться на него не вблизи, а отсюда, из моего «прекрасного», мало современного «далека».
«Если бы я был теперь в Москве, то мне пришлось бы (сказал я в начале письма) или быть слишком бескорыстным, или даже самоотверженным».
Ценя Вас так давно, давно, и так высоко; благодарный Вам еще с <18>50 года (когда я впервые узнал Ваши стихи) за те наслаждения, которые они мне доставляли, я, конечно, захотел бы принять участие в предстоящем празднестве, в обеде, положим, который Вам дали в Эрмитаже.
И что ж бы мне предстояло тогда?
Принять участие в приготовлениях и – не поехать на пиршество, на праздник чистой поэзии, не есть самого хорошего обеда, не слушать музыки; не видеть довольно редкой в современной России вещи – торжества правды, хотя бы и поздней; не пожать Вам руки; не обнять Вас, не поздравить вместе с другими…
Или надеть черный фрак (он у меня висит в шкафу, вообразите!) и белый галстук и стать самому тоже уж довольно «маститым» участником прославления любимого юбиляра… Ах!.. тоже… пирующего в черном фраке и белом галстуке!..
Первое – не поехать – было бы весьма неприятным бескорыстием; второе – уж и сам не разберу – что такое? Дурной бы это был поступок или хороший? Малодушная ли измена давним вкусам (если уж Вы не разрешите мне и это назвать убеждениями)?
Или это было бы торжество нравственности над эстетикой, моей приязни и моего уважения к Вам над фанатизмом ярких красок и красивых линий, колорита и складок, фанатизмом, который я, как видите, безумно, упорно и бесстыдно готов исповедовать!
Да и как же иначе?
Если досадно видеть, что сухие труды серьезных ученых совершаются в уродливой и вовсе уже несерьезной одежде, то что же можно чувствовать, видя, именно – видя глазами, что русские люди до сих пор еще и на балах танцуют, и свадьбы играют, и праздники такой радужной поэзии, как Ваша, празднуют все в том же куцом трауре, который Запад надел с горя по своему великому, религиозному, аристократическому и артистическому прошедшему!
Разве у нас есть такое великое прошедшее?
Разве у нас нет уже никакого русского будущего? Пусть так думает В. С. Соловьев, если ему это утешительно! Доказать он этого нам в точности не в силах.
Верить же ему мы не обязаны. Верить даже и тому, что нам кажется по рассудку неправдоподобным, можно только в порядке строго религиозных мыслей и чувств. Но сочинения г-на Соловьева не катехизис, одобренный св<ятым> Синодом или патриархами; и сам он нам не папа, и не оптинский или афонский духовник.
Мы можем его с удовольствием и даже иногда с наслаждением, благодаря его дарованиям, читать и слушать, но слушаться его никто не обязан без ясных доказательств; и потому я нахожу, что относительно русизма вообще (а следовательно, и относительно форм внешнего быта), гораздо вернее и приятнее разделять надежды Конст<антина> Аксакова, Хомякова и Данилевского.
Они находили, что обретение или создание красивых и своеобразных форм этого быта будет вернейшим признаком полной зрелости и эмансипации русского ума и чувства.
Страстная идея ищет всегда выразительной формы.
Данный эпиграф является переделанным К. Н. Леонтьевым вариантом стихотворения «Журналист, читатель и писатель» (1840) М. Ю. Лермонтова, у которого было так:
Когда же на Руси бесплодной,
Расставшись с ложной мишурой,
Мысль обретет язык простой
И страсти голос благородный?
Цитата из стихотворения А. А. Фета «На пятидесятилетие музы 29 января 1889 года».
Цитата из стихотворения А. С. Пушкина «Цветы последние милей…» (1825).
Обскурантизм (лат. obscurans – затемняющий) – крайне враждебное отношение к просвещению и науке; мракобесие.
Цитата из поэмы И. В. Гёте «Фауст» (1808–1832).
В оригинале в фетовской «Фантазии» несколько иначе: «Миг еще… и нет волшебной сказки, И душа опять полна возможным».
Кирасиры – вид тяжелой кавалерии, в которой наездник имел кирасу и каску и был вооружен карабином и пистолетом.
Цитата из стихотворения А. А. Фета «Весенние мысли» (1848).
Цитируется его же стихотворение «Облаком волнистым…».
Ин 2:1–11.
Мф 24:6–8; Мк 13:7–8; Лк21:9–11.
Работа Пьера Прудона называется «О принципе искусства и его социальном предназначении» (1858).
