Так как после поражения в войне у нас на Балтике практически не осталось флота, выйдя из капитального ремонта в 1906 году, крейсер приступил к усиленной боевой подготовке в составе Минно–учебного отряда. Теперь «Памятью Азова» командованием капитан 1–го ранга А. Г. Лозинский. Свой брейд–вымпел на крейсере поднял и командир минно–торпедного отряда капитан 1–го ранга Дабич. Это был опытнейший офицер. Всю русско–японскую войну он достойно командовал броненосным крейсером «Громобой» и в бою с эскадрой Камимуры получил 17 ранений (более 100 мелких осколков в теле!). В 1906 году он еще толком не оправился от многочисленных ран, но уже снова был на ходовом мостике!
Российский флот переживал в ту пору нелегкие времена. Трагедия Порт—Артура и особенно Цусимы негативно отразились на моральном состоянии моряков. Морской офицерский корпус России в целом и офицерский состав «Памяти Азова» в частности находился в подавленном состоянии. Из–за резкого сокращения боевого состава многие офицеры были вынуждены уйти в отставку, так как им просто не на чем было служить. Среди матросов царило разочарование, как в своих начальниках, так и во власти в целом. На фоне этого в матросскую среду стали проникать всевозможные революционеры. Назревали события, каких еще никогда ранее не было в отечественном флоте.
Пока «Память Азова» занимается практическими артиллерийскими и минными стрельбами, обратимся к политической ситуации в стране. К середине 1906 года ситуация в России явно стабилизировалась. Губернии успокаивались одна за другой. Революционное сообщество было в полной растерянности и унынии. Именно поэтому было решено предпринять последнюю отчаянную попытку повернуть все вспять и снова раздуть искры затухающего революционного костра. И дровами для этого костра должны были на этот раз стать вчерашние рабочие и крестьяне — матросы Балтийского флота.
В советской революционной художественной литературе неизменно присутствовал образ молодого рабочего царской России. Этот рабочий остро переживал несправедливость. На этой почве он в конце концов знакомился с профессиональным социал–демократом (большевиком). Обаятельный большевик вначале сочувствовал переживаниям рабочего, а потом давал ему почитать «Капитал» Маркса: мол, прочитаешь, и сам все поймешь. Теперь у рабочего была цель. Долгими вечерами после напряженного рабочего дня при огарке свечи он взахлеб читал на чердаке том за томом «Капитал», и перед ним отрывались дотоле неведомые горизонты. Когда же он переворачивал последнюю страницу великой книги, рабочему все было уже совершенно ясно. Отныне он знал, что источник всех его бед — это прибавочная стоимость, а также то, что отныне он убежденный марксист–большевик. Образцом данной темы, по видимому, можно считать роман М. Горького «Мать». Помню, читая в молодости подобные книги и представляя себе малограмотного (с двумя–тремя классами приходской школы) рабочего, я удивился, какой надо иметь природный ум, терпение и одержимость, чтобы одолеть столь огромный и малопонятный труд, как «Капитал».
Возможно, что в истории России действительно было несколько десятков таких рабочих, которые, даже засыпая, клали труд Маркса себе под голову. Но то, что остальные сотни тысяч работяг наперебой взахлеб зачитывались Марксом, в этом я сильно сомневаюсь. Представьте современного рабочего с полным средним, атои со среднетехническим образованием, который бы ночами запоем читал теоретические труды по политэкономии. Если таковые где–то и найдутся, то они скорее редчайшее исключение из общего числа любителей съездить в свободное время с семьей на дачу или оттянуться с друзьями пивком. Что уж говорить о малообразованном пролетарии начала XX века!
Позволю себе небольшое отступление от главной темы. Моя судьба сложилась так, что я вначале учился в военно–морском политическом училище, а затем закончил Военно–политическую академию им. В. И. Ленина, причем ее самый элитный — научно–педагогический факультет. Что касается училища, то там мы, разумеется, учили все основные труды классиков марксизма–ленинизма, но, имея за плечами лишь 10 классов школы, многого не понимали, да многого от нас и не требовали. Получили общее представление, и ладно! Другое дело — академия. На нашем факультете готовили будущих преподавателей всех общественных дисциплин для кафедр общественных наук военных вузов (научный коммунизм, история партии, политэкономия, психология и педагогика, социология и философия), т.е. тех, кто должен был вкладывать в головы будущих советских офицеров познания марксизма–ленинизма, а потому учили нас фундаментально. Если на остальных (общих) факультетах читали лекции кандидаты наук, а семинары вели даже адъюнкты, то у нас имели право и читать лекции, и вести семинары исключительно доктора наук, причем самые лучшие. Каждое занятие с преподавателями такого уровня было настоящим откровением. Я избрал для себя стезю историка, а потому в течение всех трех лет учебы том за томом штудировал материалы съездов и конференций, разбираясь со всевозможными оппозициями и политическими течениями.
Помню огромный том протоколов II съезда РСДРП, который мы дотошно изучали в течение двух месяцев, вникая в каждый диалог и каждую реплику. Любви к съездам это не прибавляло, но материал мы знали отменно. Если у историков настольными книгами были протоколы съездов, то у философов — знаменитый 18–й том полного собрания сочинений Ленина — «Материализм и эмпириокритицизм», одна из самых путаных и тоскливых работ Ильича. Выпускники военных училищ и академий советского времени меня поймут, потому что ни один из них не миновал участи конспектирования сего нескончаемого и малопонятного творения. Что касается группы политэкономов, то у них была, разумеется, своя библия — «Капитал» Маркса. Учили они его, бедолаги, все три года пребывания в академических стенах. Помню их стенания и проклятья в адрес отца марксизма, зависть к нам. Бедные политэкономы фактически от руки переписывали себе в конспекты все тома Маркса и разобрали их до последней запятой.
Оговорюсь, что состав слушателей нашего факультета был весьма сильным. К концу обучения мы уже сдавали кандидатские минимумы и намечали темы будущих диссертаций. На сегодня большинство моих сокурсников — кандидаты и доктора наук, заведующие кафедрами престижных вузов и известные в своих кругах ученые–историки.
К чему я все это говорю? А к тому, что даже хорошо теоретически подготовленным ученикам при весьма сильной мотивации (получение престижной специальности преподавателя, которая обеспечит тебе и карьеру, и все сопутствующие блага), при наличии лучших преподавателей, освоение «Капитала» Карла Маркса было делом весьма непростым. А нам пытались рассказывать о толпах рабочих–самоучек, которые, читая запоем после работы «Капитал» и уяснив для себя суть марксисткой теории, шли в революцию!
Разумеется, что агитаторы социал–демократов кое–что рассказывали рабочим и о Марксе, но лишь в доступной для понимания малограмотными людьми самой примитивной форме. Помимо этого они много говорили о социальной несправедливости и о том, что уничтожить царизм и буржуев могут только они — пролетарии, которым нечего терять, кроме собственных цепей, зато потом они будут жить припеваючи. Конечно, такая агитация порой приносила свои плоды, и рабочие увлекались идеей экспроприации экспроприаторов. Но в большей своей массе и матросы (вчерашние рабочие), и рабочие (вчерашние крестьяне) за социал–демократами не шли. Уж слишком заумными были их идеи, слишком далекой была перспектива светлого коммунистического рая, который они слабо себе представляли.
Совсем иное дело были социал–революционеры. В отличие от заумных эсдеков, эсеры были людьми дела. Они без всяких раздумий швыряли бомбы в окна полицейских участков, палили из револьверов в губернаторов и жандармов, грабили банки и при этом не читали никаких моралей. Они привлекали к себе и храбростью, дерзостью, и тем, с какой легкостью проливали кровь и как их боялась власть. Это вызывало не только испуг, но и восхищение, особенно среди молодежи. Для многих поэтому именно террористы–эсеры были настоящими героями! Помимо этого эсеры превыше всего ставили не пролетария, а свободного хлебопашца–крестьянина с отданной ему навечно землей. Это было хорошо понятно матросам (в большинстве своем вчерашним крестьянам) и нравилось куда больше, чем непонятный пролетарский коммунизм. Надо ли говорить, что ряды приверженцев эсеров пополнялись куда веселее, чем их конкурентов.
Успехи эсеров не могли не вызывать раздражения и даже ненависти у социал–демократов. Именно поэтому группа Ленина и решила перенять многое из арсенала эсеров, чтобы тоже стать популярными. Это вызвало возмущение правоверных марксистов, после чего некогда единая партия социал–демократов и распалась на два враждующих крыла — леворадикалов–большевиков и центристов–меньшевиков. При этом читателя не должны путать наименования фракций. В действительности все было наоборот: меньшевиков было куда больше, чем большевиков.
