Параллельная тенденция заключается в упомянутой Цехновицером манере изображать Ленина в виде "кормчего, рулевого". На деле эти условные фигуры тоже были непре¬менной принадлежностью старых монархических дифирамбов, восходивших к патристике (Кормчий-Христос у Иоанна Златоуста и пр.) и к навигационным образам античности, воспринятым христианством. Задолго до 1917 г. леворадикальная поэтика приспособила к своим нуждам, вместе с другими гомилетическими украшениями, и метафору плавания по бурному морю к заветной гавани (социализму), она же -Земля Обетованная. Другим совокупным достоянием церкви, монархических од и левонароднической поэтики, унаследованным ленинианой, был присоединяемый к портретам Ленина-Капитана (Возничего и т.п.) и образ революционного Моисея (29) (к слову сказать, глубоко оскорблявший атеистическое целомудрие Цехновицера): см. у Зиновьева, Радека и др.
Традиционным, в частности, было прикрепление ленинского образа к библейскому трагическому сюжету о вожде, обреченном умереть на пороге Земли Обетованной (Втор. 4: 21-22; 34: 4-5). Примечательно, что к этим клерикальным аналогиям безотчетно прибегает не кто иной, как сам Ленин, который явственно соотносит себя то с Моисеем, то с его преемником – Иисусом Навином. Сразу же после Октября, осуждая от имени ЦК "сомнения, колебания и трусость" "всех малове¬ров", вышедших из руководства, Ленин монотонно заклинает свою паству: "Пусть же будут спокойны и тверды все трудящиеся!" Так, на пороге социалистического Ханаана, он вос¬производит Книгу Иисуса Навина, повествующую о вторжении в Землю Обетованную; в первой ее главе четырежды звучит этот самый призыв: "Будь тверд и мужествен". Спустя два года Ленин снова повторяет библейские стихи, обращаясь к венгерским коммунистам, когда те осуществили у себя государственный переворот: "Будьте тверды! ‹…› Подавляйте колебания беспощадно. Расстрел – вот законная участь труса на войне ‹…› Во всем мире все, что есть честного в рабочем классе, на вашей стороне. Каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию. Будьте тверды! Победа будет за нами!" В Библии это выглядело так: "Будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда не пойдешь ‹…› Всякий, кто воспротивится повелению твоему и не послушается слов твоих во всем, что ты не повелишь ему, будет предан смерти. Только будь тверд и мужествен!" (Нав. 1: 9,
Выступая 1 мая 1919 г. на Красной площади, он приоткрыл завесу грядущего: "Большинство присутствующих, не переступивших 30-35-летнего возраста, увидят расцвет коммунизма, от которого пока мы еще далеки". В 1920 г., вскоре после своего пятидесятилетия, в речи на III съезде комсомола, он удлинил сроки:
"Тому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунистическое общество. До тех пор это поколение перемрет. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество и само будет строить этой общество".
Как видим, на сей раз большевистский вождь примеряет к себе плачевную участь Моисея, адаптируя заодно библейский рассказ о поколении отцов, которое вымерло, не достигнув Земли Обетованной, куда вошло только их молодое потомство; ленинские пророчества ориентированы, вместе с тем, на повеление, которое получил в пустыне Моисей касательно своих сородичей-левитов: "От двадцати пяти лет и выше должны вступать они в службу для работ при скинии собрания, а в пятьдесят лет должны прекращать отправление работ и более не работать" (Исх. 8: 25; в другом месте приведен несколько иной нижний возрастной барьер: от 30 до 50-ти лет – Исх. 4: 46-47).
К сюжету о Моисее привычно взывает, по случаю болезни Ленина, официальный безбожник Демьян Бедный: "Долгий, долгий, мучительный путь, /И – предел роковой пред страною Обета…" (стихотворение "Моисей", снабженное эпиграфом из Втор. 34) (30). Но ветхозаветный пророк считался и одним из главных "прообразователей" Иисуса. В русской одической поэзии весь этот аллегорический спектр закреплялся, как известно, в первую очередь, за Петром Великим -"шкипером", воителем и тружеником, преобразовавшим Россию (и, соответственно, за его августейшими преемниками), так что Ленин зачастую выглядел чем-то вроде марксистской реинкарнации первого императора.
К монархически-навигационным христианским клише большевизм, в качестве собственной лепты, прибавил и "языческий" образ Ленина – пролетарского молотобойца (иногда с некоторыми индустриальными вариациями: сталевар, кочегар и т.п.); ср. в цитировавшемся стихотворении Филипченко, где тема коллективизма, внутреннего тождества между Лениным и пролетариатом соседствует с экстатическим гимном державному Кузнецу, который несколько эклекти¬чески совмещен с революционным пожаром: "Среди пожара грозного кузнец, / В руке взнесенный молот, твой близнец". Надо признать, что подобные комбинации мифологем часто отдавали чрезмерной экзотикой – ср., например, воспоминания одного из секретарей Троцкого, М. Ахманова ("Красные штрихи"), который синтезировал кузнеца с нищим пролетар¬ским Христом: "Я помню, как товарищ Ленин щеголял тогда в продырявленных брюках как настоящий кузнец пролетар¬ского государства в рабочем костюме" (31).
Но с января 1924 года эта металлургическая ипостась приобретает не вспомогательное, а самодовлеющее значение: Ленин-кузнец предстает не столько порождением, сколько демиургом пролетариата, а главное – коммунистической партии.
Смерть Ленина сообщает его культу эпохальное значение, неимоверно нагнетающее солярно-хтоническую символику революции. Это космическое событие, нуминозное затмение солнца – и вместе с тем его новое рождение из тьмы. В погребальной лениниане сплетены два канона – традиция траурных рыданий: "Плачь, планета! ‹…› / Завой, / Заплачь, земля, как человек" (А. Дорогойченко, "Бессмертному") (32) -и пасхального оптимизма: "Не плакать, не плакать, не плакать / Не плакать об Ильиче!" (С. Третьяков) (33); "Нам ли растекаться слезной лужею?" (В. Маяковский).
Запрет на плач идет и от обрядовых погребальных уговоров, и от монархических од, и от девятого ирмоса на Великую Субботу: "Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе ‹…› восстану бо и про-славлюся".
Богостроитель Луначарский выказывает по такому случаю даже избыточную жизнерадостность, окрыленный тем, что кончина любимого вождя обеспечила, наконец, долгожданную возможность для его беспрепятственной сакрализации:
"Это не смерть – то, что мы пережили сейчас, это – апофеоз, это – превращение живого человека, которому мы недавно еще могли пожать руки, в существо порядка высшего, в бессмертное существо" (34). (Любопытная аллюзия на робеспьеровское поклонение "Верховному Существу".) В строгом соответствии с фольклорно-аграрными стереотипами, мавзолей предстает материнской утробой; тогдашний лозунг: "Могила Ленина – колыбель человечества".
Все это, конечно, перепевы литургического "смертию смерть поправ", куда, как отголосок новых, материалистических суеверий, входит и неясная, молчаливо подразумеваемая надежда на временный, преходящий, чуть ли не сезонный характер ленинской смерти. Это скорее магический зимний сон (и Ленина сперва замораживают), насланный мстительной буржуазной Судьбой или тождественной ей Природой, пока еще не покоренной большевиками, – отсюда и сама идея "усыпальницы", научного хрустального гроба (35) (которая породила в народе жутковатые рассказы о замогильных блужданиях Лени¬на, по аналогии с бодрствующими "заложивши покойниками" (36)). Быть может, в нем теплится какая-то тайная жизнь?
Но и сквозь веки и мертвый взор
Все тем же полон огнем. – Г. Шенгели. "Капитан (На смерть Ленина)".
Недаром ленинский труп с годами все хорошеет. 1924: "Общий вид значительно улучшился по сравнению с тем, что наблюдалось перед бальзамировкой, и приближается в значительной мере к виду недавно умерших". 1942: "Совершенно необыкновенно точно посвежевшее лицо". Еще немного, и он приподнимется из гроба: "Какая замечательная подвижность в плечевом и локтевом суставах!" (37) Н. Тумаркина объясняет затею с ленинской мумификацией и созданием мавзолея, среди прочего, четырьмя факторами: это открытие гробницы Тутанхамона, состоявшееся за 15 месяцев до того; русская православная традиция, считавшая сохранность останков свидетельством святости; влияние, оказанное на большевистскую интеллигенцию философией Федорова с ее идеей телесного воскресения, и, наконец, богостроительство, один из ведущих приверженцев которого, Леонид Красин, руководил бальзамированием (38). Возможно, наибольший символический заряд несет в этом перечне аналогия с Тутанхамоном. Последующий переход от временного, деревянного к каменному мавзолею в конце 1920-х гг. заново пробудил древние магические токи в душах самых разнообразных адептов.
В 1927 г. группа крайне левых сионистов-"халуцим" (первопроходцы, пионеры), членов сельскохозяйственной коммуны "Юный труженик", перебирается с Украины в Москву, чтобы добиться там разрешения на репатриацию в Палестину. Довольно долго им приходится скрываться в столице от ГПУ. Один из них спустя много лет вспоминал:
