— В партии было три идеолога — вы, Егор Лигачев и Александр Яковлев. Как распределялись обязанности?
— Вначале — в 1985—1988 годах — куратором идеологической работы был Лигачев. Яковлев как завотделом пропаганды занимался этими вопросами под руководством Лигачева, а затем, в 1987—1988 годах, как кандидат и член Политбюро. Именно в это время между нами и возникли острые противоречия. Осенью 1988 года как вновь избранному члену Политбюро мне было поручено руководство идеологической работой, а Лигачева и Яковлева отодвинули от нее. Но вот странное дело: в аппарате и среди членов ЦК я прослыл радикальным демократом в духе Яковлева, а в среде демократической оппозиции — партийным консерватором, чуть ли не наподобие Лигачева. Должен сказать, что мне не импонировали ни разрушительно-деструктивный зуд радикалов-антикоммунистов, ни тупое сопротивление консерваторов-сталинистов, хотя, конечно, ближе я был к Яковлеву. В числе моих первых шагов на идеологическом поприще было предложение об отмене постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Были отменены ограничения по подписке на газеты и журналы, мотивируемые дефицитом бумаги, а на самом деле служащие идеологическим целям. Внес я и предложение отказаться от традиционных призывов ЦК КПСС к годовщине Октября, превратившихся в пустую формальность. В октябре 1988 года началась эпопея с реабилитацией Александра Солженицына и публикацией его произведений. Союз кинематографистов и группа писателей поставили перед ЦК вопрос об отмене всех ранее принятых дискриминационных решений в отношении писателя. Я провел в ЦК совещание с участием Анатолия Лукьянова, Крючкова из КГБ, трех завотделами ЦК, председателя Союза писателей СССР Карпова. Лукьянов высказался за сохранение жесткой линии в отношении Солженицына. Крючков и Карпов — за более взвешенный подход, разграничение юридических аспектов выдворения писателя и его взглядов. Я доложил о ситуации Горбачеву. Он поручил Лукьянову и Крючкову внести предложения о юридической реабилитации Солженицына. Но выполнение этого поручения стало затягиваться, хотя я не раз о нем напоминал Лукьянову. В начале 1989 года ситуация вокруг Солженицына и публикации его произведений стала вновь обостряться. Тогда я посоветовал главному редактору «Нового мира» начать публикацию произведений писателя с «Ракового корпуса» и «В круге первом» — книг, по которым у журнала была договоренность их публиковать еще до выдворения писателя, но автор настаивал на публикации именно «Архипелага». В конце июня секретариат Союза писателей обратился с просьбой вернуть писателю гражданство и начать публиковать его произведения по его сценарию. Об этом я доложил на Политбюро, и это без обсуждения было принято к сведению.
Почти одновременно разворачивалась история вокруг «Катынского дела». Я стал знакомиться с этой проблемой при подготовке визита Михаила Горбачева в Польшу в середине 1988 года. Уже тогда было ясно, что официальная версия о немецком расстреле поляков в 1941 году, основанная на выводах комиссии академика Николая Бурденко, неубедительна. Я настойчиво ставил вопрос перед Горбачевым о необходимости возвращения к этой проблеме. Мою позицию разделяли Шеварднадзе и Яковлев. Несколько раз Горбачев давал поручения руководству КГБ о поиске и представлении документов по этому вопросу, но ответ был один — их нет. Я написал генсеку краткую записку о «Катынском деле». В ней я, в частности, отметил, что сообщение комиссии Бурденко 40-х годов содержит в себе много пробелов и недоговоренностей, да и вся история с польскими офицерами с момента их интернирования в сентябре 1939 года представляет собой сплошное белое пятно. По моему поручению сотрудники отдела соцстран ЦК КПСС побывали на месте трагедии и убедились, что в Катынском лесу нет никаких следов капитальных сооружений, кроме небольшого особняка НКВД. Там также не было никакого лагеря, это было только место расстрела. От польских друзей нам было известно, что с 1940-го от офицеров не поступало писем домой, хотя до этого родственники в Польше их регулярно получали. Письма же самим польским офицерам от родных и близких возвращались с надписями: «Адресат неизвестен». Припоминаю, что где-то в это время мне позвонил режиссер Элем Климов и сообщил, что в СССР собирается приехать Анджей Вайда, который хочет сделать фильм по катынской трагедии. Там погиб его отец. Мне пришлось просить Климова уговорить польского режиссера подождать. К сожалению, ожидать ему пришлось много лет. Лишь в 2007 году в Польше прошла премьера его фильма «Катынь». В конце концов нашлись материалы и свидетельства этого гнусного преступления, совершенного по предложению Берия и единогласно одобренного всей сталинской верхушкой...
История постоянно напоминала о себе. В августе 1989 года по поручению Горбачева Чебриков направился в Эстонию, я — в Латвию, Слюньков — в Литву. В ночь на 23 августа 1989 года — в годовщину подписания пакта Молотова — Риббентропа — жители трех республик, взявшись за руки, выстроили живую цепь длиной в десятки километров. Люди с детьми стояли днем и ночью. Лично наблюдая за этой демонстрацией, честно говоря, я был потрясен. Как следствие произвольного сталинского подхода к решению национальных проблем мы получили проблемы Нагорного Карабаха и Абхазии. Что касается Абхазии, то она этнически и исторически не относилась к Грузии. Вступила в СССР самостоятельно, но затем была включена в Грузию как ее автономия. За время вхождения в состав Грузии большинством на территории Абхазии стали грузины. Кстати, Грузия была единственной республикой, где в конституции была запись о государственном языке, естественно, грузинском. Когда же абхазы поставили вопрос о повышении статуса своего языка у себя в автономии, это вызвало резкую реакцию в Тбилиси. Массовый митинг весной 1989 года в Тбилиси, разогнанный военной силой по инициативе грузинских властей, в немалой степени имел абхазскую подоплеку. Рано или поздно все эти «сталинские мины», если их не обезвреживать, должны были взорваться. Нельзя не сказать, что разжиганию межнациональных противоречий и поощрению центробежных сил в Союзе в немалой степени способствовала активность Бориса Ельцина, который ездил и в Прибалтику, и в Закавказье, подзуживая местных националистов.
— Кстати, как у Центра в этот момент складывались отношения с российскими властями? Чем закончилась история о «покушении» на Бориса Ельцина, когда он был, по его словам, «сброшен с моста» в сентябре 1989 года?
— Хорошо помню эти события. Мы в этот день с Горбачевым работали за городом над каким-то текстом, когда пришло сообщение об этом странном инциденте. Не знали, что и подумать. По версии Ельцина, он решил посетить своего друга в дачном поселке Успенском, где когда-то проживал. Не доезжая до места, он отпустил машину и направился пешком. И тут неожиданно на него напали неизвестные, надели на голову мешок, затолкнули в свою машину, довезли до Москвы-реки и сбросили с моста. Ему якобы чудом удалось спастись, оттолкнувшись ногами от дна и сорвав мешок с головы. Затем он пешком добрался до проходной Успенского поселка (от реки это километра полтора по дороге), зашел в проходную и рассказал дежурившим там милиционерам о нападении на него. Дежурные, по их словам, предложили растереть его водкой, но он предпочел ее выпить. Из проходной позвонили охраннику Александру Коржакову, жене Наине и дочери. Через час они приехали и забрали потерпевшего. Не знаю, искали ли потом преступников и велось ли расследование этого события. Могу сказать только одно: рассказ его героя совершенно неправдоподобен. Как могли такого богатыря схватить и затолкнуть в машину, а затем сбросить с моста десятиметровой высоты? Я прекрасно знал эти места, ибо до этого лет десять жил в Успенском, объездил все ближайшие дороги на велосипеде и изучил всю реку с удочкой в руках. Воды под упомянутым мостом максимум до пояса, и от падения человека не осталось бы живого места. Как бы там ни было, через некоторое время депутаты Верховного Совета потребовали проинформировать их о случившемся. Ельцин кратко повторил свою версию. На вопрос Горбачева, есть ли у него к кому-то какие-то претензии, он ответил отрицательно, и обсуждение на этом закончилось. Но в своих воспоминаниях он опять повторил историю о нападении.
— В то же время по телевидению показывали ролик о скандальном визите Ельцина в США...
— Когда возник вопрос о трансляции записи по телевидению, я рекомендовал обязательно предварительно показать ее герою сюжета. Председатель Гостелерадио СССР Михаил Ненашев позвонил Ельцину. Тот приехал в «Останкино», посмотрел запись и попросил показать не только скандальное выступление в Балтиморе, но и другие сюжеты о его заокеанском визите. Так и было сделано. Никаких обвинений в искусственном растягивании слов, ссылок на свою усталость в этой командировке он в тот момент не делал. Зато потом эти мотивы циркулировали в объяснениях его коллег и в книге воспоминаний самого Ельцина: якобы видеоинженеры по заданию сверху растягивали слова. Следует признать, что чем чаще Ельцин попадал в скандальные ситуации, которые должны были в любой другой стране стать началом конца политической карьеры, тем популярнее он становился. Впрочем, на фоне падения авторитета Горбачева удивляться тут особенно нечему. При этом я хочу подчеркнуть, что Ельцину было грех обижаться на Горбачева. В свое время Михаил Сергеевич бросил Ельцину спасательный круг, предлагая ему отказаться от самоотвода с поста первого секретаря Московского горкома КПСС. Ельцин тогда им не воспользовался и тем не менее получил высокую должность и работу по специальности, стал первым зампредом Госстроя. Хотя мог бы отправиться послом, например, в республику Габон и там остаться надолго.
