Анатолий Федорович любил рассказывать об обвинительной речи, с которой он обратился на торжественном банкете к создателям Художественного театра, обвинив их во взломе "четвертой стены" и убийстве милой, всеми горячо любимой... рутины! К. С. Станиславский, как известно, включил эту "прокурорскую" речь Кони в свою книгу воспоминаний. Запись довольно точно передает текст речи, но в изустной передаче Кони сопровождал рассказ великолепной мимикой, иллюстрировал живыми интонациями: он говорил суровым тоном государственного обвинителя, его негодование все возрастало, и только под конец, предлагая подвергнуть виновных самому суровому наказанию - навсегда заключить их в наши сердца, лукаво улыбнулся...
Весной 1917 года, после свержения царского режима, по предложению Кони и Н. А. Котляревского, Станиславский был избран почетным академиком. Константин Сергеевич сердечно благодарил Кони за "неизменное доброе внимание" к нему лично и к Художественному театру, за духовную поддержку, особенно ценную в те тяжелые дни, когда молодому театру "приходилось с большим трудом завоевывать себе право существования". "И вот тогда, писал Станиславский А. Ф. Кони, - Ваше авторитетное слово давало нам веру, бодрость и защиту". Станиславский назвал Кони верным другом театра и артистов. Он им и был на протяжении всей своей долгой жизни.
Яркий свет на личность Кони проливает его переписка с М. Г. Савиной. Он преклонялся перед ее талантом - арти стка делилась с ним своими радостями и горестями, ждала его дружеских советов в делах житейских и театральных.
Когда в 1883 году молодая Савина, расстроенная административными порядками казенного театра, решила уйти из Александринки, Кони послал ей теплое, сердечное письмо, доказывая всю пагубность такого опрометчивого решения.
"Савина, - писал он, - не есть только имя личное - это имя собирательное, представляющее собою соединение лучших традиций, приемов и преданий с талантом и умом Вы сами по себе школа - и должны как солдат стоять на бреши, пробитой в искусстве нелепыми представителями театральной дирекции" [М Савина и А. Кони Переписка.- Л., М., 1938.- С. 29].
Анатолия Федоровича сближала с Савиной также любовь к их "взаимному другу" - Тургеневу, память которого оба свято чтили. Изданию переписки Тургенева с Савиной Кони предпослал обширную, чрезвычайно интересную статью, прекрасно обрисовав духовный облик обоих корреспондентов, которых близко знал и горячо любил.
Верный друг театра и артистов, Кони с глубокой скорбью пережил смерть трех старейших мастеров Александрийского театра - в 1915 году ушли из жизни Савина, Стрельская, Варламов.
Любопытно, что даже как театральный зритель Кони оставался юристом. Так, сцену убийства Цезаря в спектакле Художественного театра он использовал для доказательства недостоверности свидетельских показаний: на вопрос, как произошло убийство, все "свидетели", то есть зрители, дали самые разноречивые ответы. Вот и доверяй после этого рассказам очевидцев!
Хочется упомянуть еще об одном поступке Кони, свидетельствующем о его необычайной душевной теплоте, об удивительном умении прийти на помощь в трудную минуту добрым и мудрым словом.
Осенью 1897 года на первом представлении в Александринском театре провалилась чеховская "Чайка". Критики единодушно обрушили на автора поток недоброжелательных, а порою злых и даже издевательских рецензий.
(Один из критиков заявил, что это не "Чайка", а просто дичь!) Кони оказался в числе немногих, сумевших понастоящему понять и оценить этот шедевр. Чехова не могло не тронуть теплое и умное письмо Кони. Сделанный им глубокий анализ этой пьесы до сих пор цитируется исследователями драматургии Чехова.
4
После смерти отца мы переехали в более скромную квартиру на углу Знаменской (ныне улица Восстания) и Ковенского переулка и оказались близкими соседями Кони.
Но квартира помещалась на четвертом этаже, и, поздравив нас с новосельем, Анатолий Федорович с грустью писал, что встречи теперь невозможны, так как он не в силах подниматься так высоко без лифта. Но желание видеть его преодолело эту трудность: на всех лестничных площадках в дни его прихода расставлялись стулья, и он без особенного напряжения, в несколько "присестов", осиливал подъем.
Именно в эти предреволюционные годы мне довелось чаще всего встречаться с Кони обычно у нас за обеденным столом, когда завязывалась оживленная беседа на самые разнообразные темы - от модного тогда спиритизма, над увлечением которым все мы весело подсмеивались, или получившего в то время широкое распространение учения о переселении душ (тут, приходится сознаться, мнения расходились!) до политических вопросов.
Умным, зорким глазом вглядывался он в развивавшиеся тогда грозные события. Когда в 1912 году вспыхнула Балканская война, Кони, помню, говорил, что это только начало, пролог к неизбежной схватке великих держав. А когда разразилась Первая мировая война, отвечая на волновавший всех нас тогда тревожный вопрос - куда же мы идем? - он отвечал: "К революции". Он понимал ее неизбежность.
5
1917 год. Октябрь.
Кони шел тогда уже восьмой десяток. Но, отставленный от дел и скучнейших заседаний в прекратившем свое существование Государственном совете, а затем и сенате, он не оказался выброшенным за борт, а сумел найти себе место и в новой жизни как писатель, лектор, докладчик, издавая книги и выступая с публичными беседами об этике общежития, о смысле жизни. Он преподавал в университете, в Институте живого слова и даже в Пролеткульте!
Совмещая юриспруденцию с художественной речью, он, верный друг театра, устраивал силами учащихся инсценированные суды, обучал приемам ораторского искусства, наблюдал за чистотою речи.
И вот что важно и ценно: старый царский сановник нашел общий язык с новой аудиторией, выступая перед рабочими, студенческой молодежью, даже матросами. Новые, советские слушатели горячо благодарили его за содержательные, умные беседы.
Однажды ему довелось выступить в Аничковом дворце, в той самой зале, в которой - как рассказал Анатолий Федорович одному из своих друзей Александр III в грубых и резких выражениях высказал ему свое недовольство оправданием Веры Засулич. "А ныне, - говорит Кони, - в этой самой зале я читаю лекции собравшимся учителям, и весь порядок вещей, олицетворявшийся Александром Третьим, и основанный на нем "образ действий" канул, надеюсь, в вечность".
Кони делил свою сознательную жизнь на четыре периода. "До двадцати лет, - говорил он, - я был дурнем, с двадцати до сорока - молодость, от сорока до шестидесяти - творческий расцвет, ну а после этого - старость..."
Юмор не покидал его до конца дней. Ему трудно было добираться в университет с Надеждинской, где он прожил последнюю часть жизни. За ним присылали лошадь. Но вот бывшее конюшенное ведомство перевели в Москву, и ему пришлось отказаться от чтения университетского курса.
Но он и тут шутил: "Подумайте, лошади в Москве, а Кони - в Петрограде!"
Очень любил Анатолий Федорович рассказывать о встрече с одним из своих старших соратников по судебной реформе шестидесятых годов 90-летним Вилленбаховым.
Тот пожаловался, что вот в прошлом году поскользнулся у Исаакиевского собора, с тех пор почему-то "ножка стала пошаливать".
- Да, впрочем, мне ведь уже девять десятков. А вам сколько, Анатолий Федорович?
- Семьдесят пять, - ответил Кони.
- Завидный возраст! - вздохнул Вилленбахов.
Достижение Анатолием Федоровичем этого завидного возраста совпало с тяжелым 1919 годом. Пять лет спустя общество "Старый Петербург" скромно отметило его восьмидесятилетие, а через три года его не стало. К смерти Анатолий Федорович относился как истинный философ.
В связи с этим вспоминается еще один любимый его рассказ, которым он часто делился со своими слушателями.
Однажды острый приступ тяжелого недуга приковал Кони к постели. Он обратился за помощью к одному из своих друзей - врачу Н. Тот его внимательно выслушал, похмыкал и задумался. А вместо ответа на вопрос Кони, что же ожидает его дальше, приятель указал на стоптанные туфли у постели пациента и сделал рукой жест (Кони великолепно его имитировал), обозначавший полет и безбрежные воздушные просторы.
Но Кони не только пережил своего друга-эскулапа, но, по причудливому капризу судьбы, оказался его душеприказчиком. И вот, разбирая бумаги покойного, он наткнулся... на свой некролог, написанный доктором в тот самый день, когда он так деликатно сравнил сердце пациента с истрепанными туфлями. Врач только оставил место, чтобы проставить число: месяц кончины был заранее указан!
Кони до конца дней сохранил работоспособность и ясность мысли. На девятом десятке он вставал, как обычно, в 5 - 6 часов утра и садился за письменный стол. Работал без очков, прекрасно слышал. Днем иногда выступал, читал лекции. В хорошую погоду сидел в больничном садике напротив своего дома [Теперь на доме, где жил и умер А. Ф. Кони, установлена мемориальная доска]. Вечерами делал доклады, много читал [...] Жизнь Анатолия Федоровича может служить прекрасным примерам идеальной честности и бескомпромиссности, огромного трудолюбия, преданной любви к родной речи, к русской литературе, к нашему искусству, к человеку.
