Они у него были бы в другом случае в огромном количестве, — если бы он смотрел на меня и говорил: «Сергей Ервандович!.. Да что Вы выдумываете! Да какая катастрофа! Всё в шоколаде, всё очень здорово. Идём к возрождению России. У нас скоро всё будет лучше, чем где бы то ни было на земле. Ну, извините, у меня много конкретных жизненных обязательств на этом великом, счастливом пути. Я должен заниматься своими близкими, своими детьми, своими родителями. Я должен заниматься своим бизнесом, я должен заниматься ещё чем-то. У меня много целей, они у меня размечены в соответствии с определёнными жизненными планами».
Этот человек был бы прав в таком случае. Как только он говорит: «Да всё в шоколаде, всё хорошо. Мы идём не в пропасть, а по великому, счастливому пути на Фудзияму, или Эльбрус, или на Джомолунгму. Всё хорошо», — он дальше имеет право говорить об огромном количестве жизненных обязательств. И было бы странно даже, если бы он об этом не говорил.
Но если он «в первых строках сего письма» (в рассказе Бабеля было так сказано: «В первых строках сего письма спешу Вас уведомить») говорит, что надвигается чудовищная катастрофа, если он об этом говорит серьёзно, целостно, подлинно, то как он может дальше говорить о том, что у него до фига каких-то там жизненных обязательств? Кто из нас двоих сошёл с ума? Я или он?
Мне-то кажется, что это такое специальное состояние ума и души, в котором один очаг, одна часть мозга и сердца говорит об этой катастрофе и крутится в одном направлении, а другая часть того же мозга и сердца говорит о том, что у неё много жизненных обязательств, и крутится в другом направлении. Но это знаете, как называется? Это — раздвоение личности, потом расчетверение и так далее. Шизофрения, прошу прощения, это называется.
Постмодернисты об этом писали — «шизокапитолизм»…
Я в данном случае говорю не о частной психиатрии, а о синдроме, который охватывает целое сообщество, группы. Обязательства у них, понимаете? С одной стороны — катастрофа, а с другой стороны — обязательствА. И времени у них для того, чтобы протянуть руку как-то сжавшимся, прижавшимся друг к другу, чувствующим беду, растерянным, тоже ведь неслабым и хорошим людям, — на это времени нет. А может быть эти-то люди и есть последний шанс на преодоление катастрофы? Может, другого-то шанса и нет? Этот — крохотный, слабый, а другого нет вообще.
Проходит второй день. Я уезжаю из города. Очень много было разговоров, встреч… И в полубеспамятном состоянии я падаю на полку вагона СВ, который едет в Москву, и хочу заснуть.
В этот момент за стенкой вдруг начинается невероятно грязный женский и мужской мат. Ну, я в геологических экспедициях поработал, в театре провинциальном и ином тоже достаточно много чего поставил и вообще никак ханжой не являюсь. Но это был невероятно грязный и одержимо-животный, скотский мат. То барышне объясняют, как это будет происходить… То мужики… почти хрюкают, рычат… Включена ещё очень громко американская музыка, но они орут ещё громче…
12 часов ночи. Со мной вдруг что-то происходит, и я точно понимаю, что я этих мужиков, орущих за стенкой, просто уложу. А если они ещё дёрнутся, то сделаю что-нибудь и похуже. И я начинаю вставать и одеваться. Жена моя это видит и бежит за проводницей, что-то ей объясняет (видимо, достаточно доходчиво), и проводница идёт в этот зверинец. И начинает говорить: «Сынки, сынки, — а проводница очень простая, русская женщина, — сынки, ну, что ж вы делаете? Тут же немолодые люди, они же отдыхать хотят, они же, как ваши родители. А вы тут что?»
Рычание этого коллективного зверя вдруг чуть-чуть затихает. Потом ещё больше, потом ещё больше…
Эта простая женщина оказывается намного умнее меня. Она совершает некое волшебство… Вот здесь где-то находился человек. Он уже пошёл в сторону зверя. А она его возвращает назад простыми, простыми словами. Потом выходит из соседнего купе, и говорит, что это 12-й вагон, а 13-й полностью набит болельщиками, и они все пьяные. Это их руководство тут гудит, говорит проводница. А там (в 13-м вагоне) гудят сами болельщики. Уже весь вагон набит милицией, и вообще, Бог знает, что творится…
Но главное не в этом. А главное, что она возвращает, возвращает то, что уже от человека далеко ушло в зверя, возвращает в [собственно] человеческую точку. Но если она вернула ненадолго, оно опять начнёт уходить. Даже если кто-то опять вернёт… Когда именно оно, это человеческое, уйдёт до конца?
Мы всё говорим: «Катастрофа… не катастрофа…Римский клуб…то, сё… геополитический ужас…» А катастрофа — вот она. Она уже за стенкой, в вагоне, ревёт. Она завтра выйдет на улицу, и ей на всё наплевать — четвёртый проект, пятый, седьмой, десятый… Она уже рычит, она лезет к тебе изо всех щелей. Ты можешь сколько угодно замазывать эти щели, она снова и снова их пробивает. И в каком-то смысле она, конечно, носит всемирно-исторический и даже более сложный, всемирно-контристорический характер. Что, разве не так?
Но если это так, то единственный способ что-нибудь сделать — это осознать, что это так и сказать себе самому: «Дорогой друг, ты находишься вот здесь. И это полный абзац. Собери силы, встань. Тебе трудно. Ты на исходе, на пределе, но сделай ещё шаг наверх. А потом ещё набери силы и сделай ещё шаг наверх. И ещё».
Всегда хочется быть добрым. Всегда хочется быть мягким. А этот пример даже показывает, что иногда таким и нужно быть. Но только я бывал в разных ситуациях в жизни. Бывал в ситуациях, когда в экстремальных походах или геологических экспедициях у меня было две возможности: или проявить эту окончательную и неприятную жёсткость, или погибнуть вместе с другими, а главное погубить других, за которых ты отвечаешь. Отвечаешь, — слышите это слово? От-ве-ча-ешь. Поэтому я буду говорить о неприятных вещах не потому, что мне кого-то хочется обидеть, а потому, что иначе нельзя. Иначе не получается.
То, о чём я говорю, — это феномены. Есть такой феноменологический метод, он оперирует не понятиями. (Понятиями я тоже буду оперировать, но чуть позже.) Он оперирует идеальными типами, образами, живыми ситуациями, превращая их в такое понятие (вот оно — мёртвое, оно создается путём абстрагирования).
Но все это такие живые вещи, которые одновременно являются и образами, и понятиями, и конкретикой, и абстракцией… Такая конкретика, которая, будучи безумно концентрированной, не превращается в абстракцию до конца, — и она уже не является только конкретикой. Она является чем-то большим.
Такой метод существует.
Я не буду читать лекции о том, кто и когда этим занимался, наиболее великое имя, наверное, — Гуссерль. Но занимались этим очень многие, противопоставляя этот метод понятийному, научному. Так вот для меня то, что я обсудил перед этим, и то, что я буду обсуждать сейчас — это феномены. Это не конкретные люди, не конкретные жизненные ситуации. Это некие конкретные квинтэссенции.
В числе тех людей, которые пришли в «Суть времени» — и не просто пришли, а активно работают, и работают хорошо, качественно, — есть одна очень милая, умная женщина из-за границы, которая много сделала полезного. И, как мне говорят, и теперь делает. Честь ей и хвала за это.
В какой-то момент она разочаровалась и… даже не прекратила работу, а просто выразила в некотором бурном монологе всю степень своей разочарованности. Она написала очень острый, нервный текст, в котором сказала: «Как же так? Ну, как же это всё так?! Нас же все обманывали! Мы пришли на площадь к Ельцину. Мы его поддерживал, и он нас обманул. Потом поддерживали Лебедя, и он нас… Поддерживали Путина, и он нас обманул… Мы поддерживаем Кургиняна, а вот оказывается, у него что-то там с КПРФ. И это тоже всё обман. И всё это тоже нехорошо. Как же так? Нас всё время обманывают!».
В этом, казалось бы, нормальном, остром, больном тексте есть одна закавыка, требующая беспощадного обсуждения.
Эта женщина не считает себя виновной в том, что она всё время обманывалась, она в этом не виновата. У неё позиция, согласно которой она ни в чём не может быть виновата. Но это же ненормально. Если она всё время обманывается, значит, у неё внутри где-то там сидит такая вот «увлекалка», «обманка». И пока она не обратит свои глаза не на Ельцина и прочих, а на себя, и эту вот «увлекалку-обманалку» не вырвет из себя клещами, пинцетом, ногтями, зубами, — она же и превратится в гибель своей страны.
Ну, вы подумайте! Увлекались, увлекались… Решили, что нужно создать капитализм. Сокрушили всё, что делали отцы и деды. Организовали жуткую катастрофу. Всё это растоптали, наплевали на колоссальные жертвы и мечты. На всё! Теперь разочаровались в капитализме. Опять начнут что-то строить… Значит, опять разочаруются… Но это же чистая гибель страны.
А что вы прикажете делать тем, кто использует эту «увлекалку»? «А, увлеклись? Тогда тащите меня наверх, во власть… Притащили, да? А теперь вы разочаровались? А потом вы разочаруетесь в чём-нибудь ещё? И так всё время будете шарахаться из стороны в сторону? Уж извините, мои дорогие, притащили меня туда, а потом я по вам пальну». И именно так рассуждал Ельцин. Именно так. То, что это мерзко, отвратительно, цинично, — согласен. Но это вина Ельцина. А вина этой «шарахалки», этой «увлекалки»? Этой вины нет? Вообще нет? Всё время виноват кто-то другой? Но это же путь к иллюзорному существованию, в каком-то пространстве фантазий «на озере Комо и чуть ли не в лавровом венке». Это же не путь в реальность.
