принимаем неправильные меры: лихорадочно инвестируем в экологически чистые, но устаревшие технологии. А нужно вкладывать намного больше денег в разработку совершенно иных, совершенно новых технологий. Эти оптимисты досадуют, что из-за громогласных пророчеств о конце света мы упускаем гигантские возможности обновления, которое сулит эколого-экономическая перестройка. Европейцев обгоняют и оттесняют другие страны. В эмиратах Персидского залива проектируют поезда, которые будут двигаться со скоростью 1200 км в час. Из десяти самых продаваемых автомобильных марок только одна производится в Германии. Компании, о коих мы и слыхом не слыхали, например «Вид» из Китая, продает в шесть раз больше электромобилей, чем «Фольксваген». Экооптимисты утверждают, что с нашими знаниями и опытом мы могли бы стать лидером на мировом рынке альтернативных технологий, а мы вместо этого, не думая о нашем будущем, мечтаем об антиросте
[7], предаемся фантазиям о деиндустриализации вроде плана Моргентау
[8].
Я не могу судить, какие из приведенных выше мнений правильны, а какие нет. Я могу судить о своей жизни, о своих привычках потребления. Если я хочу изменить мир, вероятно, было бы неплохо начать с моего микрокосма.
Я знаю, многие нервно воспринимают ссылки на скандального канадского психолога Джордана Б. Питерсона [9], но его совет «Если хочешь спасти мир, для начала наведи порядок у себя в комнате» возражений не вызывает. Ведь он говорит то же самое, что и всеми почитаемый Далай-лама. А тот однажды сказал: «Если ты думаешь, что слишком мал и потому ничего не добьешься, попробуй заснуть в комнате, где пищит комар». У каждого человека есть возможность немного подтолкнуть мир в правильном или неправильном направлении. Как раз в этом суть знаменитой речи Александра Солженицына на церемонии вручения ему Нобелевской премии. Каждый из нас на кого-то влияет, особенно когда он (по крайней мере, я отношу это к себе, чего и вам желаю) служит кому-то примером для подражания. Но прежде чем рассуждать о проблемах зеленого образа жизни, давайте четко сформулируем основной вопрос: какую позицию занимаю я как человек и занимает человечество по отношению к природе? И вообще, что такое, в сущности, природа?
По традиции мы, немцы, относимся к природе очень трепетно. Особенно к деревьям. Прежде чем мы (с грехом пополам) приняли христианство, гигантские деревья почитались в Германии как священные. Наши предки считали исполинский ясень центром мира, по которому шныряет белка Рататоск, приносящая новости. Потом конечно же елка. Все мы как один на Рождество выстраиваемся перед елкой. Разве это не забавно? Да еще всевозможные сказки и мифы, прославляющие лес как убежище от цивилизации, как место, куда человек стремится всей душой, но также как глушь, где царят дикость и необузданность.
Мой отец был егерем, он понимал, что такое лес. Половину детства я провел в лесу. Обычно отец не стрелял. Сейчас я упоминаю об этом не для того, чтобы успокоить любителей животных. Мой отец кое-что знал об охоте, он всегда говорил, что популяция дичи искусственно завышается, чтобы на охоту могли ездить дантисты и адвокаты, ведь это их любимое развлечение. Для настоящих охотников хороший лес тот, где дичи мало. Для них охотиться на самом деле означает часами сидеть тихо и смотреть по сторонам. Я провел много часов, сидя с ним в засаде. Тогда это меня раздражало, сегодня я ощущаю очарование леса. Дни с отцом всегда начинались очень рано. Видеть, как на рассвете лес просыпается, и особенно слушать, как он просыпается, — в этом и впрямь было нечто чудесное. По крайней мере, так я думаю об этом сегодня. Запах мокрого дерева и свежей травы, музыка певчих птиц, шелест и шорох зверей в подлеске… Мне уже в детстве было ясно, что растения, в том числе деревья, — живые организмы, хотя тогда я еще не прочел Толкина и Роальда Даля [10]. Помните историю человека, сошедшего с ума из-за того, что он изобрел машину, с помощью которой мог слышать крик травинок, когда их косят? А то место во «Властелине колец», где Древобород оплакивает своих поваленных сородичей? «О! Многие из этих деревьев были моими друзьями. Я помнил их еще орехами и желудями».
Конечно, я проглотил книгу Петера Воллебена [11]. Именно он подтвердил мое глубокое, сформированное в детстве убеждение, что деревья могут разговаривать друг с другом. Моя дальняя родня, дремучие лесники, упрямо отвергают Воллебена, обзывают его «экошутником», ведь он описывает, как буки корнями поддерживают связь со своими соседями, предупреждая их о нашествии насекомых и даже, при необходимости, подпитывая растворами сахара. А мне это было ясно и понятно.
Но как раз от упомянутых выше дремучих родичей я позже узнал, что немецкий лес имеет так же мало общего с природой, как лапша пятиминутного приготовления «Магги» — с домашним супом. Восемьдесят процентов лесов Германии — не первобытные леса, а лесопосадки, то есть плантации. Во всей Европе, за малыми исключениями в Скандинавии и Польше, уже не осталось натуральных лесов. Будь наши леса натуральными, в них не было бы сухостоя, они не боялись бы ураганов, а с жуком-древоточцем быстро расправлялся бы дятел, ведь древоточец — его любимое лакомство. Натуральные смешанные леса состояли бы главным образом из лиственных пород, их не так-то просто, не так выгодно использовать. А сосновые леса Германии — это монокультура, древесная масса, по выражению Воллебена.
Приводя в пример лес, я хотел показать, что наши представления о реальности, стоящей за романтическими идеями и красивыми словами, весьма расплывчаты. Со словом «природа» так оно и происходит.
Различие между натурой и культурой начинается с затруднения, возникающего в тот момент, когда мы говорим о природе вообще, отделяя себя от нее и тем самым по умолчанию признавая, что мы не являемся ее частью. Но ставя природу на пьедестал, мы еще больше отдаляемся от нее и делаем из натуры — вот именно — культуру. Лучший тому пример — охрана природы. Раз мы ее охраняем, значит, мы ее огораживаем, отгораживаем, производя нечто искусственное. Мы определяем некое состояние природы как первоначальное и достойное охраны — его-то и охраняем. Налицо вмешательство, вторжение в природу, то есть культура. Почти все ландшафты, кроме нескольких глухих мест в пустыне Гоби, превращены, строго говоря, в культурные ландшафты. В сущности, французские парки с их безжалостно обрезанными изгородями, их прямыми дорожками и геометрической игрой форм — более честные сады, чем так называемые английские, имитирующие естественность. Французские парки открыто демонстрируют, что человек склонен насиловать природу.
Мы не можем иначе. Хотя бы
