Но еще непредсказуемей то, что получится из страны. У России есть опыт - и немалый - полуподпольного существования в условиях раскола: в начале ХХ века страна была еще достаточно здорова, чтобы пережить гражданскую войну и срастись. Но сегодня она больна, у нее множество нерешенных проблем и отсроченных выборов, а договороспособность противников значительно снизилась. Поделить творческий союз кое-как можно, но со страной сложней: у нее общая собственность посущественней, чем Дом кино или Дом творчества в Болшеве.
Вырисовывается следующая - более чем вероятная - перспектива: после краха последней корпорации творцов кризис русской государственности тоже окажется близок к разрешению, а сама эта государственность - к разрушению. Но произойдет это тихо, путем неформального отделения государства от народа. Государство будет осуществлять витринные мероприятия, а общество - решать свои частные проблемы. Общество будет производить, государство - присваивать. Государство будет управляться вертикалью, общество - бессмертной горизонталью. А творческих корпораций больше не будет, потому что мы нащупаем наконец некоторые ценности, общие для всех. Сделать это под руководством государства и даже в его присутствии никак невозможно, потому что общих ценностей у рабов и надсмотрщиков не бывает.
Так и будем жить: они снимают кино, которое нельзя смотреть, мы смотрим то, которое нельзя снимать. И так во всех сферах, от продовольственной до религиозной.
Иногда я думаю, что это не худший вариант.
Наталья Толстая
Болото с лягушками
Университетские
На преподавательскую работу в ЛГУ я попала в конце 60-х, сразу после окончания университета. Взяли меня туда благодаря двум замечательным людям, моим учителям. Их звали Михаил Иванович Стеблин-Каменский и Сара Семеновна Маслова-Лашанская.
Михаил Иванович - седой загорелый красавец, из «бывших». Он был энциклопедически образован, аристократически прост. Выгнанный из ленинградского университета за дворянское происхождение, он окончил курс экстерном, став впоследствии выдающимся ученым, основоположником советской скандинавистики. Михаил Иванович и диссертацию защитил заочно. В блокадном Ленинграде охранять Институт русской литературы остались три сотрудника: Стеблин-Каменский и два его товарища, остальные ученые были эвакуированы в Ташкент, где и состоялась защита отдельно от диссертанта. В день, когда до Михаила Ивановича дошла из Ташкента радостная весть, он получил справку из жилконторы: «Дана в том, что Стеблин-Каменский М. И. еще жив».
Сара Семеновна Маслова-Лашанская преподавала нам теорию и практику шведского языка и была непререкаемым авторитетом. Маленького роста, изящная, без возраста. Автор учебников и монографий, доктор наук, член партии, орденоносец. Ни разу не была заграницей и не получила звания профессора: национальность не титульная. Когда Сара Семеновна, увлекшись, забывала отпустить нас на перемену, в дверь просовывалась голова профессора Маслова, мужа. «Сарунчик, не мучай студентов, перерыв!»
Любимые, неповторимые Сара Семеновна и Михаил Иванович. Давно истлели их кости, остались труды и портреты на кафедральной стене.
Полвека назад на филологическом факультете встречались осколки блистательной довоенной науки, чудом уцелевшие безродные космополиты. Как сверкающие горные вершины, возвышались они над тем, во что превратился филфак после всех чисток и идеологических кампаний - болото с лягушками.
Курс «Введение в литературоведение» читал нам профессор В. М. Жирмунский. Не понимаю, почему ученый с мировым именем должен был рассыпать бисер перед нами, недоумками-второкурсниками. Наверно, ничего другого ему предложить не могли. Литературоведение нас не интересовало: слушали вполуха, лекции не записывали, играли в крестики-нолики. Стоять на ногах Виктору Максимовичу было трудно, он тяжело дышал, по лбу струился пот. Наступил день экзамена. Вся группа, десять человек, разложив на коленях шпаргалки, преданно смотрела на Виктора Максимовича. «Товарищ Толстая, расскажите нам о литературном произведении как художественном единстве». Профессор Жирмунский раскрыл учебник и показал мне тот раздел, откуда можно было списать, даже указал страницу. И так - каждому студенту. Потом он сел, закрылся газетой и затих.
Профессор Макогоненко читал нам курс русской литературы. Не запомнила, то ли о Пушкине, то ли о Гоголе. Девчонки и не вслушивались, о чем он там говорил, все пожирали его, красавца, глазами. Высокий, крупный, элегантный, с сигарой во рту. Завкафедрой русской литературы, царь природы. Одна дурочка хотела покончить с собой от безответной любви к Георгию Пантелеймоновичу, еле откачали. На экзаменах Макогоненко спуску не давал, приходилось зубрить ночи напролет. На дифференцированном зачете по русской литературе я попала не к нему, а к его коллеге, Виктору Андрониковичу Мануйлову. Красавцем Мануйлов не был, зато был добряк и либерал. Я не успела рассказать профессору Мануйлову и половину того, что знала про творчество Лермонтова, а он уже поставил мне «отлично» в зачетку. На прощанье он попросил: «Наталия Никитична, если заведующий нашей кафедрой вас спросит, подтвердите, пожалуйста, что я принимаю экзамены объективно». Какие там у них, специалистов по русской литературе, были разборки, нам, студентам, знать было не дано, но вскоре Виктора Андрониковича сократили.
Преподаватели истмата и диамата, где вы, ау? А ведь сколько крови они попортили, сколько судеб исковеркали. Их поглотила река времен, но некоторые снятся до сих пор. Истмат у нас вела толстая тетя Вера Савельевна. Муж ее состоял в ту пору завкафедрой научного коммунизма. Хорошая, крепкая семья. Вера Савельевна охотно рассказывала нам о своей научной работе. Она только что защитила кандидатскую на тему: «Роль партийных и профсоюзных организаций в подъеме производства колбасных изделий Ленинграда и области». Материал она собирала в цехах, ее прямо распирало от чудесных воспоминаний. «Колбаской, товарищи, наелась на всю жизнь». Экзамена по истмату мы страшно боялись, потому что предмет идиотский, выучить и запомнить невозможно. Мне достался вопрос «Черты человека эпохи коммунизма». Я стала перечислять. Говорю и говорю, иссякла. «Стройный, чистоплотный, жене не изменяет…» Вера Савельевна меня не останавливает, заслушалась. «Ну, ладно. Ответь на дополнительный вопрос. Тебе туфли не жмут? Я себе такие же купила, так они мне мозоли натерли, носить не могу». Я радостно заблеяла: «Трут, Вера Савельевна, очень трут! Все ноги стерла». Ответом она осталась довольна. Добрая, бесхитростная героиня факультетских анекдотов.
Университетские - интересный народ.
Ольга Ивановна - моя коллега. У нее, как и у меня, полная нагрузка, только она старше меня на двадцать пять лет. Я знаю, что дома у Ольги Ивановны две безработные племянницы, и уходить на пенсию ей никак нельзя. У нее огромный опыт, она безотказна. Ее не трогают: работайте, Ольга Ивановна, до инсульта. Мы с ней часто сидим на горячей батарее во время перерыва, она плохо слышит, но скрывает это. Она входит в аудиторию, и я слышу из коридора ее нервный крик: «Louder!» Ольга Ивановна за рубежом не бывала, а когда стало можно, не стало ни средств, ни сил, ни желания.
Моя первая преподавательница, на работу уже не ходит: в этом году ей будет 96 лет. Числится профессором-консультантом, аспиранты приходят к ней на дом. Жизнь Варвары Васильевны была полна лишений и драм, советская власть вволю поиздевалась над ней. Расстреляли обожаемого мужа, рожденного, на беду, князем, не давали учиться, ссылали и высылали, вербовали и провоцировали. Думала, что после смерти усатого ее оставят в покое: взяли на работу в университет, дали защитить докторскую диссертацию. Недавно Варвара Васильевна рассказала мне одну историю хрущевской эпохи.
- После защиты в факультетской столовой был банкет. Народу много, еды и вина тоже хватало. Все меня поздравляли, и я, конечно, немного выпила, была взволнована и счастлива. Тут меня подзывает коллега, доцент нашей кафедры, милая, умная женщина. Я писала отзыв на ее монографию. Она сует какую-то книгу в мою сумку. «Возьмите, прочтите. Я знаю, что такая литература вас интересует». Пастернак, «Доктор Живаго». Я сразу протрезвела. «Меня такая литература не интересует, с чего вы взяли? Никогда не предлагайте мне подобные книги! И больше никогда не подходите ко мне». Говорят, эта дама до сих пор работает на кафедре, правда, почасовиком.
- Варвара Васильевна, кто она? Я никому не скажу, обещаю. Но хочется знать, кто есть кто, на всякий случай.
- Нет, и не просите. Два года назад она мне позвонила, сказала, что неизлечимо больна и попросила прощения. Я ее простила. Унесу имя этой женщины в могилу.
Каждая кафедра не похожа на другие, и нет меж ними ни солидарности, ни дружбы. На кафедре немецкого языка преподаватели непреклонные. Приди ты к ним хоть на девятом месяце беременности и попроси: «Плохо мне, токсикоз. Поставьте, пожалуйста, зачет…» Нет. «Почему мы для вас должны делать исключения?» Так вот одну даму, профессора-германиста, собственный внук задушил. За непреклонность.
