Звонко вычеканив звезды
Шагом черных лошадей,
Ночь проходит грациозно
По тарелкам площадей
Над рыдающим оркестром,
Над почившим в бозе днем,
Фалды черного маэстро
Вороненым вороньем…
Алик любил бродить ночами. Опираясь на палку, приняв очередную порцию морфия, который только и спасал его от мучительных болей запущенного костного туберкулеза, он высовывался из подворотни, оглядывался молча и выходил на пустой тротуар. Первым из нас присоединялся к нему Вадик Преловский, художник, рисовавший грязные наши дворы, крыши, набережные каналов с перекошенными фонарями у подъездов, где смутно угадывались тени влюбленных, которым некуда было деваться…
Позднее наша компания так и называла себя — "Болтайка". Но еще раньше мы болтались ночами с Вадимом, Роальдом и художником Арефьевым — странным и крепким… Потом появился Роман Гудзенко… Но это уже было позднее, после того, как я в 1950 году исчез из города на пять лет, "эмигрировав" учителем в донские станицы…
Белая ночь смазывала всю угловатость тех, заброшенных и малоизвестных набережных, где мы бродили. Я не писал тогда о городе. У меня были другие, далекие темы… А вот Алик — только о Нем, булыжном, гранитном… Чаще о булыжном. Вот Новая Голландия:
Запах камней и металла
Острый, как волчьи клыки,
— помнишь? —
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
— видишь? —
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В «Новой Голландии»
— слышишь? —
Карлики листья куют.
Здесь все — и реальный город, и скрытая в нем тайна, и стремление обреченного человека вырваться из пут повседневности в экзотическую даль, куда трамваи не ходят…
И воображение вкладывало в дневные серые пейзажи таинственный привкус дальних стран, которые — и Роальд это знал — не суждено ему было увидеть…
Наш общий друг Вадим Преловский повесился в 54 году. Я вернулся в Питер в 56-ом. . Опять вокруг Алика были художники, состав болтайки почти целиком сменился. Но так же ночами бродили по городу художники в обществе Алика. Это рождало стихи. Наполняло экзотическими образами творчество приговоренного поэта…
Он умер в 61-ом. Уверен, что дожить до двадцати восьми лет ему позволила только поэзия…
Первая книжка Роальда Мандельштама издана была в Израиле в 82-ом году.
Теперь-то понятно, что он был предтечей нашего «Медного века», его первой ласточкой, которая замерзла, оттого, что слишком рано прилетела…
Там, где чугунное кружево кружев
Давят питоны дубовых перил,
Бесится ярче оранжевой лужи,
Солнце, рыжее, чем стадо горилл.
И чем серее были невские туманы — тем ярче его стихи. Чем серее были люди на этих набережных — тем праздничнее были его стихи.
Разлад мечты и действительности стал тем перепадом той разносгью напряжений, которая порождала ток его поэзии.
Булыжники мостовых, сшибаясь с гранитами набережных, высекали искры стихов…
27. ПРОТИВОВЕС НЕБЫТИЮ (Александр Кушнер)
Александр Кушнер — один из самых значительных русских поэтов второй половины 20-го века, удивительно не похожий на своих ровесников — в основном ораторских и ритмически нервных поэтов.
Стихи Кушнера развивают поэтику акмеизма, ту, что "по сути своей и есть петербургская поэтика". Конкретная деталь у него — крупным планом. Она не только ощутима, как любой предмет на голландском натюрморте, но она — знак, символ и единственное подтверждение истинности существования мира, который мы именуем "реальным". Любой предмет — гарантия бытия. Дневного бытия. Ведь это только днем
…во всем определенность,
И сад с тенями по углам
Приобретает ту объемность,
В которой место есть и нам.
С крыльца сбежать во двор отёчный,
Сорвать листок, задеть бадью…
Какой блестящий и непрочный
Противовес небытию!
Эта жажда определенности, которая сродни петербургской архитектуре, противостоит хаосу несуществования. Предметы у Кушнера так сугубо материальны, именно потому, что за ними тайна. А что за гранью их физического бытия? Память?
Ни в это призрачное небо,
Ни в эти тени на домах,
Ни в самого себя, нелепо
Домой бредущего впотьмах,
Ни во что это можно было бы и вовсе не верить…
Но в силу многих обстоятельств
Любви, схватившейся с тоской,
Хотелось больших доказательств,
Чем те, что были под рукой.
Доказательств чего? Реальности бытия?
"Александр Македонский умер, Александра Македонского зарыли, он превратился в глину, из глины сделали затычку для пивной бочки". Так вот зачем мы? Чтоб стать затычкой для бочки?
Желание осознать бытие, увидеть вечность в любом самом малом предмете — мотор негромких, точнейших философских миниатюр Кушнера…
Какое чудо если есть
Тот, Кто затеплил в нашу честь
Ночное множество созвездий,
А если все само собой
Устроилось — тогда, друг мой,
Еще чудесней.
Прошлое и будущее сосуществуют. Брызги обратного потока времени порой достигают нашей души и приносят знание, почти не воплотимое в слова, — о том, что там, во встречном времени было, то есть будет с нами. И может — понятия будущего и бывшего и вовсе лишены смысла?
Вот флот Нельсона прошел в тумане мимо французского, и только поэтому стали возможны и наполеоновские завоевания, и все, с ними связанное… А если б не туман? Какой вариант истории был бы разыгран? И, возможно, по ощущению поэта этот вариант и существует в одном из временных потоков?
Мне в истории нравятся фантасмагории, фанты,
Все, чего так стыдятся историки в ней,
Им на жесткую хочется цепь посадить варианты,
А она — на корабль, и подносит им сходу сто дней!
Вся бескрайняя жизнь предстает нам в стихах Кушнера, как плавание в потоке времени, движение по течению, но при том все время ты насторожен: а что, если брызги встречного потока долетят, да и скажут что-то такое…
Так верхнее течение Невы ведь ничем не предвещает ни золотистых стен, ни белых колонн Петербурга
…Ни наших с вами праздничных стихов,
Что помнят каждый дом и переулок,
Ни гения, дудящего в трубу
Победы, щеки важно раздувая,
Но так и ты не можешь знать судьбу
Заранее, как эта даль речная…
И слышится читателю (может не всякому, а вот мне так точно!) рассуждение Льва Николаевича Толстого: «Вот человек вышел из комнаты. А раньше он вошел в нее. Но ведь он был до того, и будет после того, хотя я его и не вижу в этой комнате».
В традиции русской поэзии — еще от Державина, не говоря уж о Пушкине, постоянно звучит мотив неизменности природы и скоротечности человеческой жизни. А вот у Кушнера мотив этот вывернут наизнанку: мучительное ощущение движения времени у него не куда-то из себя, а из мира — в себя.
И молодости след растаял и простыл,
Здесь не было кустов!
О, кто за двадцать лет нам землю подменил?
Всё кругом куда более эфемерно, непрочно, чем твоя душа! Она-то не меняется! Она — постояннее окружающего, изменчивого мира.
Течения времен у Кушнера конкретизируются до материальной их ощутимости. В бытовых деталях или в легендах этот временной поток чувствуется. Лови его брызги, но не смей входить в его встречную струю: не оглядывайся! А Орфей оглянулся, вошел в обратное течение!
О, не оглядывайся! Но душа горит,
Не оглянуться ли? Неверная стезя.
Мы скажем, что споткнулся…
Вот и Орфей себе твердил: "Нельзя!"
Он потому и оглянулся.
Сама запретность невыносима для души. "И яблоко Евы, и ящик Пандоры" — любое постижение скрытых истин всегда гибельно, но ведь и отказ от попытки постичь — один из видов небытия. Значит, улавливай знаки, намеки, и этими крохами живи. Прими, что есть, но бейся в клетке неизвестности…
Времена не выбирают,
В них живут и умирают,
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти,
Как на рынке поменять.
Немалая часть смысла жизни — искать, ловить капли, намеки, тени…
Придешь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щек.
Таинственна ли жизнь ещё?
Таинственна ещё!
Значит пока всё в порядке!
Только летит в пространство мольба о самом необходимом:
Когда-нибудь, когда со мною
Небытие, случишься въявь,
