На самом деле в самом начале войны, когда русские войска только начали отступление, мало кто в Москве мог подумать, что не пройдет и пары месяцев, как город станет ареной вторжения армии Наполеона. Что же касается вести о падении Смоленска, то она, по образному выражению С. Н. Глинки, просто «огромила Москву».
Лишь после этого угроза обозначилась достаточно очевидно. И только тогда в переписке Ф. В. Ростопчина возникла тема сожжения древней столицы.
Например, 12 (24) августа 1812 года граф Ростопчин написал князю Багратиону:
«Я не могу себе представить, чтобы неприятель мог прийти в Москву <…> Народ здешний, по верности к государю и любви к Отечеству, решительно умрет у стен московских, а если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу „не доставайся злодею“, обратит город в пепел. И Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем недурно и ему дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазины хлеба, ибо он найдет уголь и золу».
На другой день он почти дословно повторил то же самое в письме к министру полиции А. Д. Балашову:
«Мнение народа есть следовать правилу: „Не доставайся злодею“. И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтоб злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город и отнимет у Наполеона предмет его алчности и способ наградить грабежом своих разбойников».
Подобные обращения графа Ростопчина к столь высокопоставленным адресатам явно имеют особый смысл. В связи с этим «не столь уже существенно, имели ли место в Москве летом 1812 года подобного рода „поджигательские“ настроения или они были вымышлены Ростопчиным. Важнее другое: сама мысль о возможном сожжении Москвы сильно занимала его тогда, была им отчетливо сформулирована и осознана как соответствующая его собственным взглядам на судьбу столицы при вступлении в нее неприятеля» [44] .
Именно так, кстати, и понял полученное сообщение князь Багратион.
14 (26) августа 1812 года он написал графу Ростопчину:
«Признаюсь, читая сию минуту ваше письмо, обливаюсь слезами от благодарности духа и чести вашей. Истинно так и надо: лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради Бога, надо разозлить чернь, что грабят церкви и женский пол насильничают, это надо рассказать мужикам».
Из переписки графа Ростопчина за 1812 год хорошо видно, что в августе месяце он никому другому, кроме князя П. И. Багратиона и генерала А. Д. Балашова, об этом своем намерении не сообщил – ни Барклаю, ни Кутузову, которых, казалось бы, следовало бы известить в первую очередь. Почему же?
В этом видится хорошо продуманный план. Скорее всего, задумав уничтожение Москвы, граф Ростопчин решил не брать на себя одного ответственность за столь беспрецедентное действие. Поэтому-то он в вышеприведенных письмах и представлял все как проявление стихийно возникшей решимости местных жителей: в случае негативной реакции он всегда мог бы прикрыться «мнением народа». Но вот чьей реакции? Наверное, только высокопоставленных людей, на которых он мог всецело полагаться. Понятное дело, ни Барклай, ни Кутузов к таким людям не относились (с тем же Кутузовым граф Ростопчин вообще едва ли был тогда знаком)…
Другое дело – князь Багратион. С ним граф Ростопчин был близок еще с павловских времен, и в 1812 году они явно могли считаться единомышленниками.
Например, в одном из писем князь Багратион писал графу Ростопчину:
«Истинный ты русский вождь и барин. Я тебя обожаю и давно чтил везде, и по гроб чтить не перестану».
Примерно то же самое можно сказать и о генерале Балашове.
* * *
1 (13) сентября 1812 года, в канун сдачи Москвы, граф Ростопчин увидел генерала Ермолова и, отведя его в сторону, как пишет тот в своих «Записках», сказал:
– Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею!
В другом варианте слова Ростопчина звучат как выражение его личной решимости сжечь Москву. Денис Давыдов в своих «Военных записках» пишет: «Граф Ростопчин, встретивший Кутузова на Поклонной горе, увидав возвращающегося с рекогносцировки Ермолова, сказал ему: „Алексей Петрович, зачем усиливаетесь вы убеждать князя защищать Москву, в которой уже все вывезено; лишь только вы ее оставите, она, по моему распоряжению, запылает позади вас“».
Подобные «показания» А. П. Ермолова и Д. В. Давыдова единодушно свидетельствуют о том, что 1 (13) сентября на Поклонной горе граф Ростопчин высказывался в пользу сожжения Москвы. Более того, можно утверждать, что его слова были для него последним шансом прощупать настроения в армии относительно задуманной им акции.
Обращаться же с подобными словами непосредственно к Кутузову Ростопчин, понятное дело, просто не решился.
* * *
Но граф Ростопчин не только говорил о возможном сожжении Москвы, он еще и предпринимал активные действия для подготовки к осуществлению своего замысла. Прежде всего он приказал эвакуировать из города «огнегасительные снаряды». И кто бы что тут ни говорил, совершенно очевидно, что лишить город средств защиты от огня – значило готовить его к сожжению.
Имеются данные о том, что именно Ростопчин приказал обер-полицмейстеру П. А. Ивашкину вывезти из Москвы «все 64 пожарные трубы с их принадлежностями».
Некоторые авторы видят в вывозе пожарных труб такую же ординарную меру, как и эвакуацию любого другого казенного имущества. Но подобный подход совершенно неверен, ибо «в то время, когда вывозились пожарные трубы – а для этого потребовался не один десяток подвод, – из-за их нехватки в городе были оставлены неизмеримо более важные вещи: государственного значения архивы, дорогостоящая церковная утварь, большие суммы денег, артиллерийское и стрелковое оружие, боеприпасы. Наконец, были брошены на произвол судьбы тысячи русских раненых» [45] .
Помимо вывоза «огнегасительных снарядов» граф Ростопчин приказал выпустить из острогов на свободу многих преступников, то есть потенциальных поджигателей Москвы. Об этом имеется немало свидетельств очевидцев. Например, некая москвичка А. Г. Хомутова потом вспоминала, что тогда «никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению графа Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к поджогу».
Не правда ли, серьезное обвинение?
Но и это, как говорится, еще не все. В 1912 году в Санкт-Петербурге вышли в свет на французском языке воспоминания Натальи Нарышкиной, дочери графа Ростопчина, и в них она рассказала, что в ночь на 2 сентября в ростопчинский особняк на Лубянке «полицмейстер Брокер привел несколько человек, одни из которых были горожанами, другие – чиновниками полиции. В кабинете отца состоялась тайная беседа», в ходе которой приведенные люди «получили точные инструкции о том, какие здания и кварталы следовало обратить в пепел сразу же после прохождения наших войск через город». Далее Н. Ф. Нарышкина рассказывает о том, как «начал осуществлять начертанный план»:
«В 10 часов вечера, когда часть неприятельской армии заняла несколько кварталов города, в одно мгновение склады с припасами, нагруженные хлебом барки на реке, лавки со всевозможными товарами <…> – вся эта масса богатств стала добычей пламени, ветер распространил пожар, а так как отсутствовали насосы и пожарники, чтобы остановить огонь, жертва, вдохновленная велением момента, совершилась, и желание моего отца исполнилось».
Известно также, что утром 2 сентября граф Ростопчин сказал своему 18-летнему сыну Сергею:
– Посмотри хорошо на этот город, ты видишь его в последний раз, еще несколько часов, и Москвы больше не будет – только пепел и прах.
В тот же день граф Ростопчин написал своей жене Екатерине Петровне:
«Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился поступать, как Римлянин, но если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии – триумф, который я не хочу ему предоставлять».
По словам историка А. Г. Тартаковского, «одного этого письма было бы достаточно, чтобы считать решающую роль Ростопчина в сожжении Москвы окончательно доказанной».
Доказательством, кстати сказать, может служить и тот факт, что граф Ростопчин сжег и свое прекрасное имение Вороново, что находилось в 60 верстах от Москвы.
Этому был очевидцем британский генерал Роберт Вильсон, и он потом написал следующее:
«В Воронове Ростопчин и его крепостные явили еще одно доказательство патриотизма (но не страха в обыкновенном понимании) перед наступлением врага.
Село Вороново принадлежало Ростопчину, и там у него был дворец-резиденция необыкновенного великолепия.
Даже конюшни отличались величественностью, и над их воротами располагались кони и фигуры с Mount Cavallo [46] , которых он привез из Рима. Во дворце находились и дорогие модели всех главных римских и греческих сооружений и самых известных статуй, заполнявших собою большую галерею. Внутренние покои были изысканно обставлены всевозможными предметам роскоши, привезенными из чужих краев <…>
