Сначала закрались какие-то диссонансы, а затем ввалилась и какофония. Такие звуки в западноевропейской традиции считались «музыкальным оформлением» ада. Самый неблагозвучный музыкальный интервал — тритон — называли «дьяволом в музыке»; это название встречалось еще в XIX веке.
На старинной гравюре мы видим шабаш, на котором изображено чтение гримуара под своеобразный аккомпанемент. Исполнитель бьет по клавишам, а они ударяют по хвостам кошек, спрятанным в клавесине. Визг, рев, неразборчивые крики! В общем, рок-концерт.
Аналогом «распыления материи в живописи» стала атональная музыка. Миру ее предложила так называемая нововенская школа (Шёнберг, Берг и другие). Теодор Адорно глубокомысленно придавал всей этой звуковой абракадабре социально-философское значение. Он писал, что только торгашеское отношение к жизни позволяет считать музыку Чайковского понятной и приятной, а музыку Берга — интеллектуалистской, режущей слух, а иногда и вовсе немузыкой, набором звуков. Это всего лишь привычка, леность души, устремленность к слащавости и убогости. Вслушайтесь, — восклицает сидящий в Адорно демон распада, — Чайковский отвратителен!
В рассуждениях теоретика, не любившего гармонии и «прилипчивых» мотивов, видится уже знакомое нам стремление к хаосу. По мнению Адорно, «триумф тактовых акцентов», справляемый развлекательной музыкой, — это звуковой эквивалент отчужденной от личности упорядоченности социума, фальшивых ценностей. Но это не абсолютная победа — это всего лишь момент космической диалектики.
Диалектика гласит: точка наивысшего расцвета — это одновременно начало неумолимого распада. Существование музыки, ориентированной на абсолютную негативность, якобы диалектически необходимо. Музыка должна перестать быть аналогом социальных форм, а тем самым потерять форму вообще, избавиться от организованности, сломать законченность... «Преодоление» гармонии, целостности, завершенности — уже знакомая нам болезнь. Ею, как мы помним, страдали и художники-модернисты.[61]
Вспомним, что классическая музыкальная традиция опирается на тональную основу, где семь тонов — основные, а пять — вспомогательные. Нововенцы осваивают пласты диссонантных звучаний, опираясь на двенадцатитоновый звукоряд. Эти сторонники тотального равенства уравнивают все двенадцать тонов в правах. Они отвергают тональность, функциональность, риторичность музыкального произведения. И что получается? Самодвижение экспрессивных жестов, нервных импульсов и шоков.
Проще говоря — кошачий концерт. Адорно видит во всем этом аналог мира свободы.
Но уж очень характерные настроения передает и порождает эта «свобода»! Шёнберг, начавший свой путь с произведений, близких позднему романтизму, пришёл к настроениям безотчётной тревоги, страха перед действительностью, пессимизмом и скепсисом. Крайняя степень возбуждения сменяется у него душевной прострацией. Да, эта та самая Свобода, что появилась из пера падшего ангела.
Экспрессионистская музыка лишена равновесия, обращена по преимуществу к сфере подсознательного. Она чужда определенным, ясно очерченным образам и законченным формам. Композиторы этого направления отказались от широкой напевной мелодики, ясных тональных устоев...
В общем, хаотическая музыка являет собой социальный протест. И то, что она создается, как правило, людьми, духовно нездоровыми, характерно. Все взаимосвязано. Один их ведущих специалистов Тавистока Р.Д.Ланг «считал безумие одним из проявлений социального протеста, присущего особо сознательным, совестливым людям, чье поведение выпадает из рамок так называемого «нормального поведения». [34]. Такой гуманизм, как всегда, идет рука об руку с человекоубийством. Подобные взгляды легли в основу вербовки террористов из числа душевнобольных. Отлавливали их зачастую именно на рок-концертах.
Интересно, что Адорно был учеником Берга; имел определенный вес в музыкальных кругах и был приглашен консультировать Томаса Манна при написании «Доктора Фаустуса» (1947). Его влияние очевидно в диалоге сумасшедшего Леверюона со своим другом Цейтбломом о музыке. Герой говорит как раз о «неразличимости гармонии и мелодии».
Собеседник сомневается: «И ты надеешься, что все это услышат?»
« — Услышат? — ответил он. — Помнишь ли ты некую общеполезную лекцию, которую нам однажды читали, и из которой явствовало, что отнюдь не все в музыке надо слышать? Если ты под «слушанием» подразумеваешь какую-то конкретную реализацию тех средств, которыми создается высший и строжайший устав, звездный, космический устав и распорядок, то ее не услышат. Но самый устав будет или может быть услышан, и это доставит людям неведомое доселе эстетическое удовлетворение».
На все заумные пассажи композитора по поводу двенадцатизвуковой системы Цейтблом отвечает: «Перефразируя твои слова, я сказал бы, что твоя система скорее способна подчинить магии человеческий разум».
Эта идея — воздействия на сознание через дисгармоническое и даже неслышимое — словно провозвестие о психотронном оружии. Адепты идеи — пси-рыцари — идут в инфернальный поход на человеческое сознание.
Нет, не случайно главный герой Манна (адепт атональной музыки) получает славу как результат договора с диаволом. (В довесок — сифилис и безумие). А что отдает взамен? Способность к любви.[62]
Наконец отпущенные договором с диаволом двадцать четыре года истекают. Раскаяние и надежда в милосердие Господне звучит в последнем монологе безумного «монаха сатаны». Он приглашает друзей послушать его кантату. Те звуки, которые слышались ему из ада. И вот результат, ради которого сам диавол посулил Леверюону «дров подбросить под котел, чтобы посилен был труд»: «Мы видели, как слезы покатились у него по щекам и упали на клавиши; ударив по мокрым клавишам, он извлек из них сильно диссонирующий аккорд. При этом он открыл рот, точно собираясь запеть, но только жалобный звук, навеки оставшийся у меня в ушах, слетел с его уст. Склоненный над инструментом, он распростер руки, казалось, желая обнять его, и внезапно как подкошенный упал на пол».
Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими (Мф. 7, 13).
«Каждому веку, так или иначе, приходится терпеть своих «enfants tembles», Франсуа Вийонов и Артюров Рембо, бунтарей духа и мысли, одержимых, казалось бы, единственной страстью «открыть седьмую дверь»«. Шпенглер писал как будто и про Джима Моррисона.
«Двери восприятия» Блейка-Хаксли открылись в очередной раз. Вошел симпатичный и стеснительный парень из Калифорнии. В кожаных штанах. В рубашке со змеями на рукавах. Поэт, оказавшийся незаурядным артистом. Его сравнивали с богом вдохновения Дионисом.
Сам того не зная, Моррисон, конечно, был частью Открытого Заговора. Этот «новый Дионис» не только читал, впитывал, но и воспроизводил, в частности, идеи Ницше: «Мы верим в Олимп, а не в Распятого. Сексуальность, наркомания, огромная, радостная благодарность жизни и ее тираническим условиям — вот что составляет сущность языческой культуры. Я считаю наивысшей культурой пессимизм силы. Индивидууму больше не нужно оправдывать зло. Он наслаждается чистым злом, и именно бессмысленное зло кажется ему самым интересным. Если раньше человеку нужен был Бог, то теперь его манит мировой порядок без Бога, мир случайностей, в котором есть место и для ужасов, и для различных животных проявлений».
Название своей группы он позаимствовал у Блейка: «Если двери восприятия чисты, вещи видятся такими, какие они есть». Мориссон раскодировал «Doors» так: «Это поиск. Открывание одной двери, другой, третьей. Чувственность и порок — эти образы притягивают нас сейчас. Но это, как змеиная кожа, которая однажды будет сброшена... В данный момент меня больше интересует темная сторона луны, зло, сумерки. Но мне кажется, что в нашей музыке мы пытаемся прорваться к чему-то чистому, к освобожденному и неограниченному. Это как очистительный ритуал в алхимическом смысле. Сначала проходит период беспорядка, первоначального хаоса. Из этого кристаллизуются элементы, и обнаруживается источник жизни, который изменяет всю материю, пока, наконец, не проявятся все противоположности, весь дуализм, и вы не соедините их. После этого дело уже не в плохом или хорошем, но в едином, беспримесном...».
Подобное ощущение реальности требует особого мировоззрения. Специфического «Я», полностью разомкнутого на восприятие мифологического всеединства мира. Обычно исследователи творчества Моррисона говорят о его «дионисийском Эго», которое открыто и верху, и низу. Которое «... тождественно экстатически «изживающему» себя телу. Это путь преодоления социальности и нравственности, путь от политики к поэзии. Однако, возразим мы, такое мировосприятие больше подходит культу Пана. Ведь Пан означает «всё». Пьяница Пан. Состояние экстаза рассматривалось Моррисоном как вполне самодостаточная цель. Отсюда — увлечение ЛСД и алкоголем. За несколько лет они превратят стройного Диониса в разжиревшего Пана.
