Говорили, что в машину попала бомба. Допускаю. Листы разлетелись, и солдаты пускали их на курево. Вполне возможно. А библиотеку больше растянули здесь, в Вёшках. Некоторые книги потом находили по хуторам.
Маршрут движения машины можно было восстановить до деталей, потому что оставалось много ещё живых людей, которые знали это досконально. Но никого это тогда не интересовало. Да и не до того было. Всё пропало, а жаль.
– Рассказывал Михаил Александрович когда-либо о самых напряжённых моментах его жизни: о встречах со Сталиным, о заседании комиссии Политбюро по авторству «Тихого Дона», о трудном кружном пути вместе с бывшим чекистом Погореловым в Москву и других?
– Да, рассказывал. Часто вспоминал различные эпизоды. А вот заседание комиссии по авторству «Тихого Дона» не вспоминал, такого я не помню. Во всяком случае, при мне. О поездке с Погореловым в Москву – очень часто. И вспоминал он об этом не как о самых напряжённых моментах его жизни, а как о чём-то рядовом, для того времени обычном.
– Кто в наибольшей мере отравлял Шолохову-писателю жизнь? Правы те, кто считает, что это – Солженицын?
– Нет, не правы совершенно. Я как сейчас помню, отец хорошо отзывался об «Иване Денисовиче…», о «Матрёнином дворе». И вот когда вышел этот бред, изданный в Париже с его предисловием, отец узнал, что вышла книжка такая. Сам он её, конечно, не читал.
Помню, Константин Прийма начал ему рассказывать, что, мол, в Париже вышла такая книжка, а Прийма был не лишён пафоса, рассказывал с возмущением. Отец слушал, слушал, потом у Приймы спросил: «И чего этому чудаку надо?» И всё. Вот весь его отзыв о Солженицыне.
– Известны отзывы о «Тихом Доне» казаков-эмигрантов. Как Михаил Александрович относился к ним и к их отзывам?
– Он с уважением относился к Каледину, Краснову, ко многим другим, рядовым того периода. Он лично знаком был с бывшим жителем станицы Клетской Н.А. Келиным, врачом, проживавшим в Чехословакии. Они встречались несколько раз, и видно было, что отцу приятно, что его знают оказавшиеся за рубежом русские люди, казаки. Его волновали письма эмигрантов с высокой оценкой «Тихого Дона». То, что они, очевидцы и участники событий, оценили правдивость написанного, узнавали в героях книги самих себя, свои мысли и чувства (например, письмо из Болгарии П. Кудинова, который называл «Тихий Дон» «казачьей Библией»).
– В интернете и в печатных изданиях часто ошибочно сообщается о том, что Михаил Александрович Шолохов был комсомольцем, пулемётчиком, чоновцем и т.д. Из каких источников берутся такие данные и почему ошибки так часто повторяются?
– Почему? Оболгать человека: если раньше считалось, чоновец – это ого-го, герой, то теперь чоновец – это противный отрицательный персонаж. Никогда он не был чоновцем, не был комсомольцем, пулемётчиком тем более. А откуда такие «факты» берутся, я считаю, что всё это ради красного словца. Отец когда-то, давая кому-то интервью, сказал, что всякое бывало, мы гонялись за бандами, и банды гонялись за нами. По-моему, вот это и всё, единственный источник. Да ещё одна дань времени: «Шибко я комиссарил». А всё его «комиссарство» заключалось в том, что у людей, у букановцев, снижал налоги, занижал посевную площадь, чтобы им хоть как-то выжить.
В станице Букановской у отца были знакомые – Ходуновы. Они были в те годы не просто «красные», а «очень красные». И вот когда отца арестовали, Валентин Иванович Ходунов от станицы Букановской до Дона, километров пять-шесть, до ссыпного пункта и места, где пароходы останавливались, вёл его, арестованного. А сам «конвоир» – карлик, «метр с кепкой». Отец идёт впереди, несёт его винтовку, спрашивает: «Устал, Валентин Иванович?»
И потом всю жизнь они сохраняли дружбу. Валентин Иванович у нас здесь, в Вёшенской, гостил месяцами. И когда отец с близкими ехали охотиться или рыбалить на Хопёр, всегда у него останавливались. Отец, бывало, спросит у Ходунова: «Ну, расскажи, как ты меня на расстрел вёл?»
– Михаил Михайлович, существует выражение «писатель трагической судьбы». Подходит ли это выражение к Шолохову?
– Я бы сказал: полностью. Правда, тут надо определиться – трагическая судьба в жизни, в быту или в литературе? В жизни, наверное, не было такой уж трагической судьбы, хотя пережить многое пришлось в молодые годы. Страшно было. А что касается литературы, то вам это известно. С самого начала как началось, так и катится до сих пор. Почему-то рады были бы его «сожрать с потрохами». Московская писательская среда его недолюбливала, но и он к ним относился так же.
Многие его литературные мытарства объясняются завистью, но как он говорил, слово «зависть» ещё ничего не объясняет. Написал «зависть» и вроде бы всё объяснил. Нет, не всё. Так что выражение «писатель трагической судьбы» – да, к отцу подходит всё это.
– Насколько неурядицы, проблемы могли вывести Михаила Александровича из себя, выбить из колеи?
– Думаю, что выбить из колеи его было просто невозможно. А неурядиц этих, проблем всяких было много, как и у всех. Да, бывало что-то, что его сердило. То дети что-нибудь натворили, то с кем-нибудь поругался. Он уезжал тогда на природу или оставался один в комнате.
Люди обычно хотят услышать о Шолохове что-нибудь необыкновенное, а он был обычный человек, ничем не отличающийся от других, кроме того, когда он садился за письменный стол...
Расспрашивал и записал Алексей КОЧЕТОВ, ст. Вёшенская
Теги: Михаил Шолохов , Вёшенская
Борис Земцов. Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне. - М.: Вече, 2013. – 352 с. – 2000 экз.
Как сказано в аннотации, "эта книга уникальна уже тем, что создавалась за колючей проволокой, в современной зоне строгого режима". И с этим нельзя не согласиться. Если кто не в курсе, то Земцов – бывший зам главного редактора «Независимой газеты», осуждённый в своё время за вымогательство и хранение наркотиков. Ему предстояло провести в зоне строгого режима 8 лет, однако вышел он на свободу через три года. Основу настоящей книги составил тюремный дневник автора, который ему всеми правдами и неправдами удавалось вести в заключении и отрывками переправлять на волю. Основные темы – интеллигент за решёткой, его мысли, чувства, окружение. Тут нет конкретного сюжета, да он, вероятно, и не нужен.
Если провести исследование, то наша литература, скорее всего, займёт первое место в мире по количеству произведений на так называемую лагерную тематику. И тому есть вполне логичное объяснение, однако речь сейчас о другом[?] Книга Земцова интересна прежде всего тем, что заставляет лишний раз убедиться в актуальности народного изречения: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Стоит попасть в жернова судебной машины, и нет никаких гарантий, что от тебя не отвернутся друзья и коллеги, что ты в одночасье не превратишься в изгоя, что адвокаты, нанятые твоим боссом, не будут склонять тебя к признательным показаниям, обещая «выпутать» из ситуации, а потом соглашательство выйдет тебе боком. Обо всём этом автор пишет достаточно убедительно и скрупулёзно, вспоминая свой процесс и всё, что происходило вокруг него.
Но наиболее сильные места относятся к описанию тюремного быта, облику и психологии сидельцев и надзирателей. Между прочим, Земцов проводит довольно любопытные параллели со сталинскими временами, вспоминает знаменитые «шарашки», в которых трудились специалисты, мастера своего дела. Однако в наши дни даже серьёзные учёные не могут рассчитывать на снисхождение после осуждения, на то, что им позволят заниматься любимым делом в заключении, принося пользу стране. Вот Игорь Владимирович Н., инженер-конструктор, признанный международный авторитет в области радиоперехвата, попав в тюрьму, стал библиотекарем – и это ещё можно считать удачей! «Выходит, сталинским ГУЛАГом руководили истинные государственники, люди умные и дальновидные», – сокрушается автор.
Тюрьма у нас ассоциируется обычно с ворами в законе, с некими неписаными законами и «понятиями», однако зона, которую описывает Земцов, относится к так называемым красным, то есть таким, где «блаткомитет» сотрудничает с администрацией. Соответственно и воровской кодекс чести тут не работает или принимает совсем уж странный характер. «Блаткомитет» на пару с администрацией «доит» рядовых зэков, никакими внутренними вопросами, помимо сборов на «общак», практически не занимается. Стукачество и крысятничество процветают, сами же блатные всё время уговаривают «мужиков» потерпеть и не перечить лагерному начальству, «а то мало ли что»…
Оказаться на нарах в почтенном возрасте – это, конечно, испытание для человека, не имевшего преступного прошлого. Можно прочитать сколько угодно книг по теме, но, только увидев всё своими глазами, понимаешь весь ужас российской тюрьмы. Грязь, вонь, антисанитария, скошенные лбы, дикие взгляды, печать вырождения и душевной болезни на лицах – и на фоне этого образованный, тихий человек, пытающийся остаться самим собой. О таких говорят, как в известном фильме: «А ещё очки одел!.. Интеллигент несчастный». Автору повезло – ему удалось избежать серьёзных конфликтов с сокамерниками, что, впрочем, не оградило его от произвола администрации, обсчитывающей заключённых, вкалывающих на вредном производстве, вымогающей взятки и, по сути, немногим отличающейся от зэков.
