В его критических текстах неоднажды случалось это бретерское, фрондерское, отчаянное: раззудись рука, расступись толпа, не то уши и носы пообрезаю! За эту отчаянность критическая братия, мягко говоря, недолюбливала Бондаренку, по-за углам шептала всякие бредни, несомненно, полагала себя куда умнее, талантливее, порядошней во всех отношениях: в прежние годы водиться с Володею было даже как-то зазорно, ты как бы терял вес и интеллигентность в глазах посвященных, опускался в толпу, в быдло, где и место нам. Но, братцы мои, слава-то выбирает подручных сама себе, без подсказки, ее нельзя приручить иль купить на "зеленые", под нее нельзя лечь, ее невозможно взять в полон. Флер словесный, оплачиваемый тузами туман словесный, розовая кисея, всякие пахучие духи на имя, пошлые газетенки, купленная реклама — это возможно на короткое время; можно приклеить на лоб зазывистую вывеску гения, можно покрыть плешь лавровым венком, купленным в грузинской лавке. Но и не более того... Ибо слава — не уличная девка, но дева возвышенная и капризная; сегодня вдруг явилась, будто неоткуда, с пламенных небес, да и прыг прямо в постелю; но чем-то не занравился в ночи — скок из объятий. И только вдали тихий шелест умирающих газет и полное забвение. Но Бондаренко своими неустанными трудами, азартом, искренностью, исповедальностью письма завоевал симпатии России, он стал учителем, водителем, пестователем и собирателем. Бондаренко-воин, и этим все сказано: он плывет против течения, он не хочет упорядочиться безвольной снулой рыбине, влекомой вниз по реке; он всю жизнь лепит свою натуру, как скульптор, убирает все лишнее, укрупняет. Из его стараний выросли сытые плоды. У него от рождения были способности, но неутомимой работой над собой Бондаренко превратил их в талант.
УВЫ, ПРЕЖНЕЕ НАШЕ ТОВАРИЩЕСТВО съежилось, но не потерялось, мы объединились не партийной сплоткою, не идейной спайкою, не злобой и завистью, но святым поклоном матери-сырой земле и тем, что все мы из породы людей, плывущих против течения во все времена. А ведь мы такие разные по взглядам на мир, может, и не соединимые для стороннего ума. Проханов — красный империалист, поэт одухотворенных машин и турбин, краснопевец героев России; Бондаренко — текуч и многозначен, он принимает весь мир в его гармонии; Афанасьев — глубоко презирает новое время, хотя вроде бы удачно вписался в него умом и талантом; я — русский националист.
Порою мы яростно спорим, но дружим ведь! Значит, можно спаяться и России в монолитное тело, значит, и русский народ может слиться любовью к своей земле, оставляя личное, глубоко душевное, не тревожным, замкнутым? Ведь когда-то дружили на Руси западники и славянофилы. Только надо обрадеть сердцем, изгнать зависть и сохранить стыд; ибо, где стыд, там и совесть. Только бы очнуться от многовекового опойного сна, стряхнуть с плеч космополитическую дурь и интернациональную пыль, заузить себя, поурезать всечеловеческое, чем когда-то напрасно восхищался Достоевский.
У нас, русских, особенное, глубинное поклонение матери-земле. Мы — "земляные люди", внутренние, хотя и живем под небесным прикровом Богородицы. Любовь к земле извечная, как Русь помнит себя, мы живем этим мистическим необъяснимым чувством, оно не тяготит нас, мы с ним рождаемся и умираем. Многие русские солдаты, не имевшие и клоча земли, умирали, не щадя живота своего, не за какой-то высокий идеал, не за царя, не за веру даже, но за мать-сыру землю, которая породила, — и ей нельзя изменить ни за какие сладкие коврижки. Уже позднее это чувство как-то утончили внешне, припудрили, придали иные формы ему, призавесили символами, но изначальное родовое исконне знание, живущее в груди русского народа с незапамятных времен, оно куда глубже, неиссякаемее и вернее всех привносимых извне государственных понятий и этических уроков. Отсюда в крови русских укорененное, заповеданное: "Где гриб родился, там и пригодился", "Где рожен, там и заморожен", "Хоть за батожок, да на свой бережок", "Дай, Господь, в родной земле упокоиться". Во всякой молитве мы отдаем поклон не только Богу, но и земле; мы клянемся ею, доверяем ей, полагаемся на нее, хвалим, чествуем и пестуем, как истинную мать свою.
К примеру, евреи пробовали воспользоваться русским отношением к земле, создавая Израиль как обетованную землю, некий райский Эдем, суля в палестинах щедрот и благ. Но миф остается мифом, его нельзя внедрить в сознание за полсотни лет ни сахарными пряниками, ни оружием; живет подспудно ощущение временности, краткости, мучает воспоминание крушения Иерусалима. Ведь ни один знаменитый еврей не завещал похоронить себя в земле обетованной, у горы Сион, хотя миллионы поклонников со всего мира стекаются к Господним местам, и возлечь в священных местах — это как бы воздвигнуть себе пирамиду вечного понимания и славы. Но даже и это не прельщает.
Есть народы, которые принадлежат земле, другие — пространству; каждый народ исполняет свои заветы и заповеди, и от этого никуда не деться; вера, идеи, идеалы лишь укрепляют это чувство, иль занижают его, дают развиться в полную силу, иль затушевывают его ради временных интересов.
Вот и Владимир Бондаренко, каких бы ни был широких мировоззрений, как бы ни растекалась его душа в братских чувствах, пытаясь всех обогреть, но он остается глубинно русским "земляным" человеком во всей его сущности, кою так трудно, почти невозможно постичь.
И мое сочинение о друге — лишь малый очерк его натуры.
30.01.2001
[guestbook _new_gstb]
1
2 u="u605.54.spylog.com";d=document;nv=navigator;na=nv.appName;p=0;j="N"; d.cookie="b=b";c=0;bv=Math.round(parseFloat(nv.appVersion)*100); if (d.cookie) c=1;n=(na.substring(0,2)=="Mi")?0:1;rn=Math.random(); z="p="+p+"&rn="+rn+"[?]if (self!=top) {fr=1;} else {fr=0;} sl="1.0"; pl="";sl="1.1";j = (navigator.javaEnabled()?"Y":"N"); sl="1.2";s=screen;px=(n==0)?s.colorDepth:s.pixelDepth; z+="&wh="+s.width+'x'+s.height+"[?] sl="1.3" y="";y+=" "; y+="
"; y+=" 42 "; d.write(y); if(!n) { d.write(" "+"!--"); } //--
43
Напишите нам 5
[cmsInclude /cms/Template/8e51w63o]
Владимир Бондаренко ТВОРЦЫ «СКОТСКОГО ВРЕМЕНИ» (Заметки Зоила)
РАЗВОРАЧИВАЮ НА ДНЯХ "Независимую газету" и натыкаюсь на очередной мемуарный опус, присланный то ли из Швейцарии, то ли из США моей давней знакомой Надеждой Кожевниковой. Познакомились мы где-то году в 1979-м в Коктебеле, в Доме творчества писателей, собралась одна компания: я, Слава Рыбас, Лариса Тараканова, Надя, рядом с ней, помню, толстенький внук Капицы, молодые, веселые, бражные, но пути в этот Коктебель у нас были разные. Я-то, делавший сам себя критик из северной провинции, уже нашумевший несколькими сомнительными для начальства рискованными статьями в журнале "Север", впервые тогда попал на элитарный писательский курорт; Слава Рыбас тоже, из шахтерских областей, был замечен тогда критикой за свой первый роман... И Надежда, с пеленок в самой советской и партийной элите, сидевшая на коленях то ли у Сталина, то ли у Брежнева еще в ползунковом возрасте. Их с внуком Капицы отделяла от остальной нашей компании незримая элитарная стена вседозволенности и всепроникаемости. Та же черта отделяла и Наталью Иванову с Пашей Катаевым во время моей первой писательской поездки в Париж. Помню, возвращаемся мы с Михаилом Петровичем Лобановым поздно вечером, почти ночью, пешком по причине полного безденежья с Севастопольского бульвара и, проходя мимо одного из богатейших ресторанов на Елисейских полях, видим за окном наших славных писательских деток. Не буду скрывать, те тоже нас заметили, окликнули, пригласили выпить по бокалу пива, но дело не в этом. И не в осуждение наследникам советской элиты я пишу эти строчки. А в удивление, которое не проходит у меня все эти десять постсоветских лет. Нет более антисоветски настроенных, нет более проклинающих советское время людей, нежели наша развращенная вседозволенностью позднесоветская партийная, дипломатическая и чекистская, генеральская и комсомольская элита и ее выкормыши...
Вот и у дочки Вадима Кожевникова, отправленной еще в советское время на работу в Швейцарию, затем перебравшейся на постоянное место жительство в США, читаю в мемуарном опусе "Сосед по Лаврухе" о всем советском периоде: "скотское время". А дальше воспоминания о жизни в писательском доме в Лаврушинском переулке: "Там травились и вешались, и выбрасывались из окон... Испарения поголовного страха навсегда пропитали те стены." Тут тебе и "мрачность быта", и презрение к "советскому графу" Алексею Толстому. И обвинения в конформизме и сервильности еще одного советского классика Валентина Катаева, у которого "на лацкане пиджака — медалька с царственным профилем. Ну и дача, и тот самый "зим"..." Надо думать, жизнь у Наденьки была до самого отъезда из Советского Союза самая скотская, и детство скотское, и все ее санатории, дома творчества, дачи и коттеджи — самые скотские. Не иначе из свинарника выползла еле-еле, героически прорвалась сквозь железный занавес в цивилизованный мир... Она сама описывает свое скотское состояние: "Переделкино, Коктебель, Малеевка являлись, ну средой обитания, скорее похожей на коммунальную кухню, чем на Олимп". И весь этот писательский советский мир — сплошная "толпа", из которой лишь единицы способны выделиться...
