В целом огромная нация, как добрый великан, миролюбива и добра. Не склонная к саморекламе, она добродушно взирает на то, как рисуется её портрет и многое пишется фактам вопреки. Русские – удивительно миролюбивы, трудолюбивы и талантливы; чтобы вывести их из терпения, нужно много сил, но породившие ответную реакцию часто пеняли на себя: русский не мелочно расчётлив и в гневе неукротим.
Чтобы убавить патетический тон, отметим спортивную ничью, отмеченную газетами в эти дни. В Лужниках в отборочном матче чемпионата Европы сборные СССР и Франции сыграли 1:1. Звезды прославленной сборной: Платини, Тигана, Жирес, Босси – уже не играют в футбол, без них национальная команда Франции не попала в финал.
Закончился суд над Матиасом Рустом. На юридическом языке летчиклюбитель из ФРГ обвинялся в незаконном въезде в СССР, в нарушении правил полетов и злостном хулиганстве. Снова обсуждался майский полет, в котором Руст «ради шутки» на легкомоторном спортивном самолете «Сессна-172П» пересёк границу в районе Кохтла-Ярве, дрожал, встретившись с советским перехватчиком. В памяти ещё была история с южнокорейским самолетом, и наши летчики не решились сбить нарушителя.
Самолёт Руста пересек несколько «воздушных коридоров» и около семи часов, облетев Кремль, сел на Москворецком мосту. Руст виновным себя признал, но отрицал хулиганское поведение над Красной площадью, и был приговорен судом к четырем годам лишения свободы.
Газеты также сообщали о раскрутке гироскопов-гиродинов модуля «Квант», об удачном запуске французской ракеты «Ариан». Этот запуск, 19-й по счёту, был выполнен после годового перерыва после срыва запуска ракеты-носителя из-за неполадок в двигателях третьей ступени. В США утверждено финансирование программы «звездных войн». Последней каплей в сенате явился голос вице-президента Буша. Голоса сенаторов разделились, пятьдесят на пятьдесят, и Буш склонил чашу выравнявшихся весов в сторону милитаризации космоса.
Мы бродим по таллиннским улочкам и площадям, и как-то раз на площади Победы зашли на выставку в зал Союза художников. Рядом, перед входом в него, на углу гужевались доморощенные панки, а тут за стеной было строго и тихо, и ходила спокойная публика, зорко вглядываясь в огромные полотна.
Петер Нагель из Кёльна в отличие от своего знаменитого тёзки, который действовал не мудрствуя лукаво и больше изображал, заставляя задуматься. Смотреть его выдуманные и нарисованные картины было интересно. «Дискотека Нью-Йорка», «Трюк II» и «Трюк IV» с перекладиной, мужчина с воздушным змеем – всё это было не просто изображением, а философией, совмещением изображения и мысли, заставлявшим задуматься. Так, говорят, умел и Марк Шагал, чья выставка открылась в музее Пушкина в эти дни. До поры до времени я не видел его картин, за исключением нескольких репродукций, и долго считал его экспортером отечественного искусства, сохранившим по словам Д.С. Лихачева самобытные черты «народной еврейской культуры, народной белорусской культуры и русского лубка». Однако, побывав и в его музее в Ницце, я не увидел его. Вернее, он не произвел впечатления на меня, а картины Нагеля заставляли задуматься, связывали сиюминутность – клоунаду каждого дня с общечеловеческими проблемами, точно как газетные снимки фотоспутника напоминали о «домокловом мече» – озоновой дыре над Антарктидой.
Мы спешим, как говорится, в ногу с временем. Вчера, накануне отлета, перевели часы назад в связи с отменой летнего времени, сегодня в аэропорту Парижа ещё назад – по-парижски.
В Тулузу мы прибыли к концу дня. Уже в коридоре, только что покинув самолёт, мы видели, как на лётное поле садились диковинные самолеты – мы прилетели в разгар авиационного праздника.
Автобус выруливал среди сонма припаркованных машин, а мы всё видели, как садились самолеты, как из чрева пролетающих машин высыпались фигурки и небо аэродрома расцвечивалось пятнами нарядных лепестков. Далеко не все парашюты выглядели зонтиками, одни походили на змеев, на многоэтажные этажерки или не походили ни на что. На зданиях, окружавших аэродром, стояли люди, кричали, махали, а мы ехали, постепенно набирая скорость, и, наконец, приехали в гостиницу у вокзала – «Новый Орлеан».
Пока мы разбирали ключи с огромными блюдцами – брелками, на нас со стены строго смотрела Орлеанская дева. Мы поднимались на второй этаж по винтовой лестнице, где стоял настоящий тяжелый якорь, о который можно было расшибиться в темноте.
Гостиница изнутри напоминала старинный заросший пароход, вывернутый наизнанку, отчего мостики многоэтажных палуб оказались внутри, окружая патио второго этажа. С этажей свисали гирляндами растения, и, казалось, пароход, брошенный в джунглях, уже красиво зарос, как бывает в кино. Пассажиры верхних этажей видели обитателей нижних палуб, и это делало гостиницу похожей на галереи итальянцев или грузинский двор. Было слышно и видно и можно было переброситься словом и посмотреть, сидит ли кто-нибудь внизу за столом. Знакомились с комнатами, из которых некоторые оказались в запущенном состоянии; в гостинице шел ремонт. И эти «предремонтные» комнаты были обставлены древней мебелью, трогать которую было опасно. Были здесь и глухие номера с окном, выходящим лишь на внутреннюю палубу, и это так не вязалось с обычным французским комфортом. Постепенно всё утряслось.
Мне досталась уютная маленькая угловая. От неё перед этим отказалась руководитель нашей делегации медпатронесса Ада Ровгатовна. Её, по-видимому, не устроил уютный закуток, так как там вряд ли можно было бы собрать совещание. А мне моя комнатка нравилась. Окно выводило на разновысокие крыши гостиничного двора, не того ремонтного, куда сваливался строительный мусор, а другого, чистого, и ступеньки разновысоких крыш украшали вид из окна. На окошке, как водится, были жалюзи. Основную площадь комнаты по-прежнему занимала широкая кровать, а ванная была розовой, с огромным зеркалом.
В эти дни в Тулузе заканчивался какой-то форум социалистической партии, и внизу, около портье, рядом с доской с ключами, где стоял непонятно как втиснувшийся стол с креслами по бокам, пожилые женщины – партийные функционерки – постоянно оживленно разговаривали и доброжелательно улыбались, при нашем появлении прерывая разговор.
Мы работали на этот раз в здании КНЕСа, в помещении его КИСа, в его «предбаннике», в двух больших продуваемых комнатах, разгороженных временными перегородками. Первой прямо у окна располагалась аппаратура «ЭРА». Как и всё во Франции, её конструкция казалась нам избыточной. Мы пытались улучшить эту «суетливую» конструкцию, в которой много, нам казалось, от путешествующей дамы, когда она из дорожной сумки достает кошелек, из кошелька ключ и отпирает чемодан. Нам к тому же стало казаться, что для французов это не дело, а какая-то деловая игра.
– Для чего, – спрашивал я, – будут использованы эти достижения? Ведь усилия при осуществлении проекта – велики и хотелось иметь реальный полезный выход: например, работающую антенну.
Но на эти вопросы я получал уклончивые ответы. Впрочем, спрашивать было некогда. Была работа и работа. И к тому же, пожалуй, был очередной деловой пик. Это было заметно и по косвенным признакам. Никогда вместе с нами не работало так много переводчиков. Среди них и технически подкованный и доброжелательный Мишель Шереметьев, и красивая большеротая Элен, тоже русская по происхождению, но с фамилией Рунге. Она точно сошла к нам на встречу с рекламного плаката. И грузноватая Варвара, имевшая корни в России, иногда она отличалась тяжелым недобрым взглядом, но к нам она относилась на редкость хорошо. Конечно, нехорошо так говорить о женщине, но здесь ведь говорится об объективном впечатлении. Варвара порой мне напоминала хищника, который смотрит незаинтересованно, но горе тому, кто поверив, зазевается. Хотя по делу совсем наоборот, она старалась всем помочь, подсказать и делала это бескорыстно и ненавязчиво. Невысокая, подвижная Мари-Жан, гибкая, как обезьянка, была генералом для переводчиков; задумчиво-сдержанная Шанталь; Сессиль с вечными приключениями: то ей мешает прибыть забастовка, то она в гипсе со сломанной ногой. Паскаль – француженка с гуманитарным уклоном. Вообще, если их разделить, как в спорте, по весовым категориям, то переводчицы-француженки составляли бы легкий и наилегчайший вес, а переводчицы из эмигранток – средний и тяжёлый. Они переводили нам на все лады, из всех углов нашей рабочей комнаты (словно чириканье в лесу) непрерывно слышалась попеременная русско-французская речь.
Работа была напряженной и отнимала силы и нервы, и все же, когда мы возвращались домой, нас тянуло на дежурный маршрут. Нередко мы покидали автобус по дороге и выходили на шумную в эти недолгие часы Эльзас-Лорен. Затем несколько часов спустя, когда закроются магазины, улица сделается абсолютно безлюдной, и только группки вызывающего вида подростков будут шататься по безлюдным тротуарам, а приличная публика будет на бульварах и площадях, у столиков кафе, в сквериках, на людных перекрестках.
