нас в России и нет никакой другой силы, зиждущей, сохраняющей и ведущей нас, как эта органическая живая связь народа с царем своим, и из нее у нас все и исходит».
Как примирить утверждение Достоевского: «Русский народ весь в православии, больше у него нет ничего, да и не надо, потому что православие все», – с этим новым утверждением: русский народ весь в самодержавии, больше у него нет ничего, да и не надо, потому что самодержавие все? Или оба эти утверждения друг другом уничтожаются, или сводятся к третьему: самодержавие и православие в своей последней сущности одно и то же. Самодержавие – тело, православие – душа. Самодержавие – такая же абсолютная, вечная, божественная истина, как православие. Это и есть то «новое слово», которое русский «народ-богоносец» призван сказать миру.
Самодержавие вместе с православием получила Россия от Византии, от второго, христианского Рима, который, в свою очередь, получил его от первого Рима, языческого. Уже и там, в язычестве, идея самодержавия, в последней глубине своей, была идея не только политическая, но и религиозная. Беспредельная власть кесаря над Римской всемирной империей, власть одного человека над всем человечеством казалась властью божеской, и человек, обладавший этою властью, казался не человеком, а богом, земным богом, равным Богу Небесному. Произошел апофеоз римского кесаря: Divus Caesar, Кесарь Божественный, Кесарь-Бог, Человек-Бог. Но под личиною Бога скрывалось лицо Зверя – Нерона, Тиберия, Калигулы. И в то самое мгновение, когда на лучезарной вершине империи, в чертогах римских кесарей человек стал богом, в темной подземной глубине ее, в пещере Вифлеемских пастухов, Бог стал Человеком – родился Христос. По слову Достоевского, «произошло столкновение двух самых противоположных идей, которые только могли существовать на земле: Человеко-бог встретил Богочеловека, Аполлон Бельведерский – Христа».
Чем же разрешилось это столкновение? Кто победил? Никто. «Явился компромисс», – отвечает сам же Достоевский. «Компромисс», то есть чудовищная сделка между Богочеловеком и Богом-Зверем. Пока самодержавие оставалось языческим, христианские мученики умирали, чтобы не поклониться Зверю в лице Кесаря. Но когда самодержавие приняло «христианство», разумеется, только по имени, ибо в существе своем царство Зверя не может быть царством Христа, тогда Церковь в свою очередь приняла самодержавие, поклонилась римскому Кесарю, благословила Зверя именем Христа. Достоевский утверждает, будто бы это поклонение совершилось только на Западе, в католичестве, а отнюдь не на Востоке, не в православии.
Но мы уже видели, что утверждение это – обман или самообман Достоевского. Как на Западе, так и на Востоке совершалось одно и то же, хотя и в двух противоположных направлениях: на Западе церковь претворялась в государство, папа, христианский первосвященник, делался римским кесарем; на Востоке государство претворяло в себя, поглощало церковь, римский кесарь делался христианским первосвященником, главою церкви, «крайним судиею дел церковных», по выражению Петра Великого в Духовном регламенте св. синода.
Но здесь и там произошло одинаковое смешение кесарева и Божьего, с той лишь разницей, что на Западе попыткой теократии, хотя и неудачною, борьбою духовной власти со светскою, пап с императорами, была истощена и ослаблена религиозная идея римской империи; тогда как на Востоке эта идея, не встречая никаких препятствий, развивалась, вырастала и достигла, наконец, своего последнего всемирно-исторического завершения в Третьем Риме, в русском «православном самодержавии». Древняя языческая личина Человекобожества заменилась новою христианскою личиною Богочеловечества; но лицо осталось то же – лицо Зверя. И нигде в мире царство Зверя не было таким свирепым, безбожным и кощунственным, как именно здесь, в русском самодержавии.
* * *
Православная церковь сама не знает, что творит, когда называет наследников римского Зверя «Помазанниками Божьими», то есть «Христами», потому что Христос и значит «Помазанник Божий». Но если бы она когда-нибудь узнала это и все-таки не отреклась от самодержавия, то могла бы сказать о себе то, что Великий Инквизитор Достоевского говорит Христу о римской церкви.
«Мы не с Тобой, а с ним (с дьяволом), вот наша тайна!.. Мы взяли от него то, что Ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал Тебе, показав Тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч Кесаря».
Чем же, как не мечом Кесаря, православное самодержавие должно завоевать Константинополь и основать последний – третий – Рим, «залив мир кровью»? Что лицо самодержавия во внешней политике, обращенное ко всем народам, есть лицо Зверя, в этом, кажется, сам Достоевский не сомневался. Но он вместе с тем думал, что в политике внутренней обращенное к России лицо Зверя становится лицом Бога.
«У нас гражданская свобода, – уверяет он, – может водвориться самая полная, полнее, чем где-либо в мире, в Европе или даже в Северной Америке, и именно на этом же адамантовом основании (самодержавии) она и созиждется. Не письменным листом утвердится, а созиждется лишь на детской любви народа к Царю как к отцу, ибо детям можно многое такое позволить, что и немыслимо у других, у договорных народов, детям можно столь многое доверить и столь многое разрешить, как нигде еще не бывало видано, ибо не изменят дети отцу своему». «Да, нашему народу можно оказать доверие, ибо он достоин его. Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все в первый раз, может быть, услышим настоящую правду».
Слова о серых зипунах – намек на земский собор. Говорят, Достоевский боялся, что цензура запретит эти слова. «Не пропустят – и все пропало», – восклицал он будто бы в смертельной тревоге.
Пропустили, но это ничего не спасло. Кажется, впрочем, самим Достоевским чувствовалось что-то неладное в этих мыслях о доверии царя к народу, что-то похожее не столько на «адамантовое основание», сколько на ту бездну, над которою Медный Всадник Россию «вздернул на дыбы».
«Я слуга царю. Еще больше буду слуга ему, когда он действительно поверит, что народ ему дети. Что-то очень уж долго не верит», – писал он в своей записной книжке за несколько дней до смерти.
Почему же так долго не верит и может ли вообще когда-нибудь поверить? – вот вопрос, который должен бы решить Достоевский, но не успел – умер. И только что он умер, грянуло 1 марта, первый громовой удар Великой русской революции. Четверть века эта гроза собиралась и разразилась, наконец, только теперь, накануне двадцатипятилетней тризны Достоевского.
Народ все ждал, когда-то царь поверит и, может быть, думал, как Достоевский: «Что-то уж очень долго не верит». Народ не дождался царя: царь не пошел к народу, и тогда народ пошел к царю.
9 января 1905 года, в лице сотен тысяч русских рабочих, которые шли по петербургским улицам
