любовно-горячечным вздором из самых современных сочинений подобного толка, ищет удовольствия ниже уровня разумного существа. … Особенно для женского разума, поскольку он наделен более тонким чувством, сей вид литературного яда часто приводит к летальному исходу; и некоторые из несчастнейших представительниц этого пола вменяют свою погибель главным образом чтению романов [382].
Группы риска определялись по возрасту и полу. Наибольшую озабоченность вызывала девушка, достаточно взрослая, чтобы самостоятельно найти себе чтение, и достаточно непокорная, чтобы противиться советам старших членов семьи. О замужних женщинах спорили меньше – либо потому, что у них, как считалось, слишком мало свободного времени для такого потворства своим желаниям, либо потому, что их более непосредственно контролировали мужья [383]. Вопрос о юных читательницах романов был предвестником периодических приступов паники в последующие два столетия – вплоть до сегодняшних дебатов о подростках и цифровой революции. В центре драмы находился незрелый ум, способный навсегда деформироваться под влиянием видов коммуникации, находящихся вне контроля семейного круга.
Следующее предположение заключалось в том, что эта тенденция порождена переходом от коллективного, голосового потребления печатной продукции к индивидуализированному, молчаливому чтению. Новой и угрожающей была фигура отрешенного индивида, погруженного в драму чужих жизней и больше не разговаривающего с окружающими. Распространение грамотности и растущая доступность материала для чтения в сочетании с увеличением количества свободного времени и все большими домашними удобствами сделали возможным отсоединение одного читателя от другого. Каждый мог отправиться в собственное литературное путешествие, не прислушиваясь к голосам других. Средство же от предполагаемой угрозы «неумеренного частного чтения» романов видели в том, чтобы родители, особенно матери, читали вслух своим детям, а не позволяли им общаться, не шевеля губами, с печатной страницей [384]. Недавние исследования позволили уточнить этот тезис. Утверждается, что хотя в XVIII–XIX веках и произошел сдвиг в сторону безмолвного чтения, однако социальное потребление все еще оставалось достаточно популярным [385]. Чтение вслух выполняло различные моральные и практические функции [386]; кроме того, никуда не делись проблемы дефицита и дороговизны. Трехтомный (или, как его называли, трехпалубный) роман был слишком роскошной покупкой, что заставляло применять всевозможные стратегии обмена дома и между домами, а также увеличивало использование коммерческих и публичных библиотек. Последующие изменения в издательском деле привели к снижению цен, однако аппетит к новой художественной литературе продолжал превышать покупательную способность многих читателей из среднего класса. Неуверенное владение грамотой среди новых образованных – наряду с прежними проблемами дороговизны и дефицита, стоявшими перед теми, кто стремился стать серьезным читателем, – означало, что неформальное или же структурированное сотрудничество с другими потребителями печатного слова будет оставаться необходимостью на протяжении всего столетия.
Вместо того чтобы противопоставлять одно направление изменений другому, следует подчеркнуть расширение диапазона имеющихся практик. Как и в других частях нашего исследования, ключевой вопрос здесь – текучесть между различными регистрами одиночного и общительного поведения. Более благополучным и лучше образованным было легче, чем остальной массе читающей публики, практиковать как безмолвное, так и голосовое чтение, потреблять печатную продукцию как в мысленной изоляции, так и в говорливой компании. Воспоминания выросших в викторианскую эпоху детей из среднего класса часто содержат пассажи о том, как чтение помогало сбежать от шума семейной жизни. Оно было способом сделать компанию сносной. «Мне никогда не было неприятно остаться наедине с собой, – писала Элизабет Сьюэлл. – В детской моим любимым занятием было сидеть одной в темном шкафу, открывающемся в комнату, с маленьким фонариком и читать какую-нибудь историю, пока мои сестры играли. Мне нравилось слышать их голоса, но не хотелось к ним присоединиться» [387]. Взрослые ценили сидение с книгой не только как способ сосредоточенной концентрации, но и как знак для окружающих: их нужно оставить в покое. Литература создавала пространство в переполненных домах. Чем больше ее было, тем больше имелось возможностей обрести уединение в компании. Долгие периоды чтения, возможно, и были более желательны, чем несколько минут с томом в руках, но именно такова природа этой практики: книгу можно взять или отложить, когда есть возможность или необходимость. Для этого не требовалось ни какого-то другого оборудования, кроме, возможно, очков, ни специальной одежды, ни подготовки. Это был источник для обособленного, внутреннего развлечения и созерцания, который становился в течение столетия все более доступным.
В то же время читатели продолжали делиться напечатанным словом – в роли слушателей или исполнителей. Только очень богатые мыслили книгу исключительно как частное имущество. Читатели рекомендовали друг другу те или иные книги и одалживали их у друзей или членов семьи. По мере выхода все большего количества книг и облегчения их транспортировки по железной дороге и по почте местные библиотеки-абонементы преобразовывались в предприятия национального масштаба – здесь можно вспомнить Избранную библиотеку Муди (1842) и ее конкурента, библиотеку У. Г. Смита (1860). Дома же книги по-прежнему читались вслух – это было основой «культурной программы» для гостей или же развлечением для членов семьи, занятых каким-нибудь другим делом, например шитьем.
Признаки сдвига между одиночным и социальным чтением могут быть обнаружены среди выходцев из расширяющейся системы начальной школы. На протяжении XIX века печатные издания того или иного рода стали более привычными в большинстве домохозяйств. Там, где когда-то материал для чтения ограничивался в лучшем случае редко используемыми религиозными текстами или захватанными сборниками народных преданий, теперь нашлось место множеству брошюр, продолжающихся изданий, газет и другой подобной печатной продукции. Один из респондентов исследования по устной истории «Опыт семейной жизни и работы» (Family Life and Work Experience – FLW) рассказывал, что в эдвардианское время, на которое пришлось его детство, печатные издания заменяли собой основные предметы интерьера: «Обычно, – вспоминал он, – [мы] читали газету за едой, потому что это была скатерть. Скатерть была из газет, разложенных на столе» [388].
Однако осуществлять переходы, обычные для семей среднего класса, было гораздо труднее. Вес практики был смещен в сторону коллективного, а не личного. В доме Элис Фоули в Болтоне грамотный отец читал неграмотной жене Диккенса и Элиот, а их дети-школьники читали друг другу книги из местной библиотеки [389]. В этих домах свободные минуты на уединение были на вес золота, особенно для женщин: «О, папа много читал, – вспоминал другой респондент. – И мама, когда появлялось время. Но у нее – пошив одежды и все такое – и работа по дому, и готовка, ну то есть у нее было не так много времени, хотя нас в семье было всего трое» [390]. В таких условиях самое большее, на что можно было надеяться, – это один взрослый, имеющий достаточно времени и навыков, читающий другому, поглощенному домашними делами. В одной из семей, исследованных
