Собственно, в самом начале своего «Письма» Пётр Чаадаев и стал рассуждать о дурном влиянии воздуха, которым мы дышим. Задался вопросом: «мог ли я очистить атмосферу, в которой мы живём?»
Чаадаев будто электрошоком пытается запустить приостановившееся сердце нации, пробудить в нём самосознание. Тот же Гоголь говорил, что первоначально необходимо ощутить отвращение от самих себя, чтобы встать на путь очищения. Чаадаев пытается вызвать отвращение от окружающей действительности, от настоящего и прошлого, чтобы свернуть на проторённую столбовую дорогу цивилизации, а не блуждать и дальше в потёмках вдали от шоссе на Царствие Небесное.
Совершенно ложно причислять Чаадаева к клеветникам и ругателям России. Его цель – не её отрицание, а пробуждение. Это отлично ощутил и Пушкин в своём известном стихотворении, где написал: «Россия вспрянет ото сна». А с Россией действительно так бывает. Она периодически засыпает, когда не ставит перед собой сверхзадачи, замыкается в футлярном мировоззрении.
Подобные ощущения возникают и в наши дни. Так Эдуард Лимонов в свежем стихотворном сборнике «СССР – наш Древний Рим» говорит о «вялой» Руси, «задремавшей в прохладе», без пассионарных сгустков. Он призывает её: «Иди! Вмешайся! Озверей!» Иначе – тотальная перспектива: «бездарный Китай, чешуйчатый Дракон». Но диагноз стране тоже не необратим: «Заснула Русь без сновидений», но с многоточием в конце.
У того же Чаадаева нет ненависти, у него – любовь. И в этой любви он безжалостен: «всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось», «история человеческого духа» на нас не оказала никакого воздействия.
В этой любви он выступает как христианин, даже фанатичный: «Я должен был показаться вам желчным в отзывах о родине: однако же я сказал только правду и даже ещё не всю правду. Притом христианское сознание не терпит никакого ослепления, и менее всех других предрассудка национального, так как он более всего разделяет людей». Главная цель, задача – наднациональна, она важнее национального, – Царствие Божие. Важнее и личного. Недаром он пишет: «Назначение человека – уничтожение личного бытия и замена его бытием вполне социальным и безличным», естественно, когда это бытие приблизится к своему идеальному прообразу.
Чаадаев преодолевает предрассудки национального. Черты «истории нашей юности» от «дикого варварства», «грубого суеверия» и до «иноземного владычества». В прошлом нет «ни одного приковывающего к себе воспоминания». Жизнь в «плоском застое» в «ограниченном настоящем» без прошлого и будущего. Ведь подобное ощущение пустоты, переживание лермонтовского Паруса, подвешенного в безвоздушном пространстве – белой точки на белом листе бумаги, во многом является характерным и для начала XXI века в России. Чаадаев предельно жёстко проговаривает это, чтобы преодолеть.
Сами мы как «незаконнорождённые дети, без наследства, без связи с людьми, предшественниками нашими на земле, не храним в сердцах ничего из поучений, оставленных ещё до нашего появления». И ещё: «мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперёд, пережитое пропадает для нас безвозвратно».
Поэтому «у нас совсем нет внутреннего развития, естественного прогресса», а «всё его участие в общем движении человеческого разума сводится к слепому, поверхностному, очень часто бестолковому подражанию другим народам». Миру мы ничего не дали, а что берём – искажаем: «В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс».
Но всё это не исключительное родовое свойство России. Скорее, страна, вместо того чтобы подчиниться общей идее, общему пути, поддалась соблазну неучастия в совместной работе. Во втором письме Чаадаев пишет: «Мир не сочувствует ничему глубокому, он отвращает взор от великих убеждений, глубокие идеи его утомляют». Мыслитель много говорит о необходимости подчинения, но как раз подчинения глубокому и великому в своей стране он не видит. Поэтому его обличения – это не иначе как призыв к формированию нацидеи, которая должна вырвать общество из фамусовской гостиной.
Чаадаев призывает к зрелости, проговаривает, что каждому необходимо попытаться «связать порванную нить родства». Он говорит о «бьющей через край деятельности, кипучей игре нравственных сил народа», то есть призывает всё к тому же пробуждению. Чтобы страна осознала себя, свою «нить родства» и через это преобразилась, стала другой.
Спорить с оценкой отечественной истории и с тем, что русская цивилизация не дала ничего миру, нет никакого смысла. Ведь в своих желчных тезисах Чаадаев выступает в качестве, близком к религиозному проповеднику, который использует фигуры речи, чтобы оформить свою картину мира и, конечно же, обозначить всё тот же путь к Царствию Божиему на земле.
Был прав Вадим Кожинов в оценке Чаадаева: «в своей критике он имел в виду не Россию, а русскую мысль и, конечно, тот слой русских людей, который обладал возможностями для развития национальной мысли, то есть людей своего круга».
Он стремился пробудить самосознание России, которое должно иметь всемирное значение. Для подтверждения Кожинов приводит послание Чаадаева к Пушкину по случаю выхода стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»: «Я только что увидал два ваших стихотворения. Мой друг, никогда ещё вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы – национальный поэт: вы угадали, наконец, своё призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать... Стихотворение к врагам России в особенности изумительно: это я говорю вам. В нём больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране...»
Константин Леонтьев называл Достоевского и Толстого «розовыми христианами» за то, что они мыслили в духе хилиазма. Чаадаев в этом отношении – фундаменталист по сравнению с ними. Он – культурологический феномен. Чаадаев считает, что «задача не в расширении области идей, которыми обладаем, а в направлении, придании нового направления». За ним пошли алчущие нового прекрасного совершенного мира – такого, каким они его воспринимали. Базаров, Раскольников со своей философией и даже «Бесы» всё того же Достоевского. Все они впали в искушение – грандиозную идею переустройства. Перестройки. Построения своей утопии. Все они максималисты: мир лежит во зле, и его следует радикальными методами исправить, попытаться очистить атмосферу – по Чаадаеву. Поэтому уже в следующем столетии, вместо того чтобы излечить СССР, его принялись крушить топором.
Чаадаев много говорит о внешних обстоятельствах. О том, что живём в стране «бедной проявлениями идеального», пренебрегаем удобствами и радостями жизни. Поселились в жёстком климате, мало предназначенном для жизни. Прогресс замедляет и «отсутствие всякого отражения изящного в нашей домашней жизни», не хватает нам порядка и методичности. А вот про человека, его бессмертную душу, которая и есть отражение Царствия Божьего, практически забывает, теряет человеческую личность.
В этом и состоит беда отечественной культуры, причина её раздвоенности между Царствием Божием внутри нас и хилиазматическими фантазиями, которые рано или поздно трансформируются в антиутопию. Эта антитеза в какой-то мере выражена Гончаровым в паре Обломов – Штольц. В этом – трагедия человека, который подпадает под эту раздвоенность.
Чаадаев пытается построить свой идеальный образ, вспомнить его. Не зря он пишет в третьем «Письме», что «человек обладает воспоминанием о какой-то лучшей жизни[?] утраченное и столь прекрасное существование может быть нами вновь обретено, что это всецело зависит от нас».
Мыслитель говорит, что воспоминание – «действие воли»: «Мы строим образы прошлого точно так же, как и образы будущего. Что же мешает мне отбросить призрак прошлого, неподвижно стоящий позади меня, подобно тому, как я могу по желанию уничтожить колеблющееся видение будущего, парящее впереди, и выйти из того промежуточного момента, называемого настоящим, момента столь краткого, что его уже нет в то самое мгновение, когда я произношу выражающее его слово? Все времена мы создаём себе сами, в этом нет сомнения; Бог времени не создал; он дозволил его создать человеку».
Наша воля направлена на воплощение этого воспоминания, на реализацию образа идеального строя на земле. Реальное – это лишь пелена, которая отдаляет от нас воспоминание об идеальном. Стремление к этому идеальному образу очень сильно в русской культуре. Мы до сих пор постоянно соотносим наше реальное с идеальным образом и бесимся от несоответствия. Это стремление ведёт к тому, что каждый по примеру Петра Чаадаева создаёт свой собственный индивидуальный образ страны. Правда, иногда этот образ трансформируется в эксперимент, который переформатирует реальность. Таким же экспериментом, а не только руинами прежней империи, стала и постсоветская Россия.
