Слева, впереди, разместились две девицы из ТВ, справа — Гонсалес и Ярошенко. Мы с Борисом Николаевичем устроились сзади — он слева от двери, я — рядом. Кресло у меня было без спинки, и потому я испытывал страшные неудобства. Если бы кто-нибудь из нас захотел встать во весь рост, то непременно прошил бы головой фюзеляж.
Однако наша двухметровая «консервная банка» шустро вырулила на взлетную полосу и, совершив «комариный» разбег, благополучно взлетела. Через крошечный иллюминатор я разглядел красноземное поле, на котором с мотыгами в руках трудились крестьяне. Была суббота. Среди живописных холмов серебряной ленточкой мелькнула река. День стоял солнечный, хотя кое-где уже плавали тучки. Но впереди, над перевалом, сформировалась достаточно плотная облачность.
Шутка Бориса Николаевича относительно «последнего пути» у всех оставила нехороший осадок. Об этом сразу вспомнилось при виде облачности по курсу нашего самолетика. Какое-то время сидели молча и потихонечку, несмотря на жуткое тарахтенье двигателей, стали впадать в сонливое состояние. В конце концов монотонность полета нас убаюкала, и мы с Ельциным задремали. Когда улетали из Кордовы, я видел какие-то строения, виноградники, и вот чудо: едва открыв глаза, я снова увидел тот же ландшафт. Спрашиваю у Ярошенко: «Мы что — уже прилетели в Барселону?» Хотя вижу, что это не так… Ярошенко, замечаю, ведет себя как-то необычно, да и лицо у него зеленее морской волны. И тут он меня ошарашивает: оказывается, электропитание на борту отключилось и приборы вышли из строя. Вот мы на аварийном режиме и возвращаемся туда, откуда так великолепно взлетели.
Борис Николаевич открыл глаза и, выслушав меня, сказал: «А что я вам говорил?» И снова прикрыл веки. У Ярошенко, чувствуется, сдают нервы, Гонсалес тоже изменилась в лице, да и я, грешным делом, подумал, что на этом перестройка для меня может навсегда закончиться.
Самолет между тем начал снижаться, видимо, заходил на посадку. И вдруг нас осеняет: мы не можем приземлиться, не раскрывается шасси. Оно, оказывается, тоже на электрической тяге. На взлетном поле уже собрались люди и смотрят вверх, на наш самолет, разумеется. На полях крестьяне, побросав мотыги, тоже уставились в небо.
И тут пилот начинает выделывать фигуры «высшего пилотажа»: он резко набирает скорость и так же резко бросает машину вниз, раскачивая ее с крыла на крыло. Самолетик ревет, как рассерженный бык, проносится над взлетной полосой и снова набирает высоту, чтобы сделать очередной заход. И так круг за кругом. В какой-то момент летчики хотели посадить машину на воду — не получилось. Пытались вручную вытолкнуть злополучные шасси — тоже напрасно.
Но, видно, не пришла еще пора нам прощаться с жизнью: в конце концов летчикам удалось отпустить шасси и, хотя посадка была жесткая, с подскоком, мы приземлились. Страх — вещь отвратительная, к нему тоже надо быть готовым, и тогда я отчетливо понял, что дилетантом в любом случае быть нехорошо. Однако выдержка Бориса Николаевича меня просто поразила: ни взглядом, ни жестом он не дал понять, что ему страшно… Да и что, собственно, произошло из ряда вон выходящего? В конце концов и «консервные банки» иногда благополучно приземляются и… нет худа без добра.
Смотрю на Ярошенко — испуг сползает с его лица, и, обратившись к Ельцину, он проговорил: «Борис Николаевич, а ведь мы с вами чуть было не навернулись к такойто матери…»
Девушки из барселонского ТВ стали куда-то звонить и вскоре прибыла машина. Нас отвезли в тот же ресторанчик «Красный конь». Мы страшно этим обстоятельством были довольны, а удивлению хозяина ресторана, кажется, не было предела. На столе появилось такое вино, которого, по словам хозяина, нигде больше в мире нет. Он был польщен визитом Ельцина и проявлял чудеса хлебосольства. Впрочем, испанцы удивительно доброжелательный и очень гостеприимный народ.
Примерно через два часа мы снова оказались в аэропорту и уже на более «солидном» реактивном самолете отправились в ту же Барселону. И опять фортуна отвернулась от нас: попали в грозовую облачность, хотя шли на приличной высоте. Началась сумасшедшая тряска, будто мы попали на виброустановку для проверки самолетных узлов. Это было даже пострашнее, чем полет на «консервной банке»… Но приземлились, в общем, благополучно, хотя и не без незначительного происшествия: внезапно мой шеф почувствовал острую боль в спине. Правда, быстротечную. Возможно, подумали мы, это было результатом тряски в грозовом небе.
Нас отвезли в отличный отель «Принцесса София». Вечером за нами приехали и мы отправились в ресторан. Ужинали до 12 ночи, и, хотя боль в спине у Б.Н. Ельцина не утихала, он старался не показывать вида.
Побродили по ночному городу — красивому, с широкими перекрестками. Пешеходы здесь, кажется, никогда не нарушают правила: хотя машин не видно, а люди все равно ждут зеленого света. Прошли по главной улице, такой же великолепной, как и Елисейские Поля в Париже. Затем приехали на бульвар Цветов — сплошное море цветов, сто радуг, сто северных сияний. Их здесь выращивают и еще «тепленькими» продают. Цветы в Барселоне можно купить в любое время суток, в любое время года и какие только душе угодно. Мне тогда подумалось, что культ цветов возможен только там, где царит культ любви или, во всяком случае, есть глубокие культурные традиции.
В отель возвратились во втором часу ночи, и боль в позвоночнике у Ельцина стала увеличиваться. Борис Николаевич рассказал: в то время, когда он еще играл за сборную России по волейболу, у него произошло смещение позвонков. Пришлось основательно лечиться, и, к счастью, обошлось без операции. Но, видимо, вибрация в самолете что-то растревожила. Засыпал он беспокойно, со стоном. Я просидел рядом с ним на диване всю ночь, ибо, когда ему надо было перевернуться на другой бок, он не мог этого сделать без посторонней помощи. Когда боль немного стихала, он засыпал, но не надолго.
Понедельник, 30 апреля, обещал быть напряженным. В 11 утра Ельцин должен был выступать по радио, в прямом эфире. Утром, превозмогая боль, он кое-как поднялся и, немного подвигавшись, понял, что без укола не обойтись. Однако сразу связаться с врачом не удалось, и мы попросили передать ему, чтобы он приехал на радио.
Боль усиливалась, и уже, кажется, не было никаких сил терпеть. О выступлении не могло быть и речи, хотя сотрудники радио имели на этот счет другое мнение. Пришлось мне вмешаться и объяснить журналистам причину срыва. Прибывший вскоре доктор сделал Борису Николаевичу обезболивающий укол, дал еще какие-то таблетки и уехал. Интервью вместо Ельцина давал Ярошенко, а сам Борис Николаевич сидел в кресле, стиснув зубы, не проронив ни звука. К 12 часам приехал нейрохирург и, расспросив больного, тут же назвал диагноз. «Я больше чем уверен, — сказал врач, — что у вас грыжа между позвонками, защемившая нерв».
Мы отправились в отель — вечером предстояло выступление по барселонскому телевидению, ради чего, собственно, мы и приехали в Барселону. Однако к вечеру Борису Николаевичу стало совсем плохо, и тот же врач, что делал укол, предложил ему лечь в госпиталь. В принципе Ельцину крупно повезло: госпиталь всего месяц назад был сдан в эксплуатацию и находился поблизости от гостиницы. Это кооперативное медицинское учреждение, построенное на средства пайщиков, оснащенное самой современной аппаратурой. Но главное, в этом госпитале работает профессор Жозеф Льевет- один из ведущих нейрохирургов мира.
В гостинице собрался консилиум, который и подтвердил прежний диагноз: застарелая грыжа изменила форму и защемила нерв. Одна нога была почти парализована. Нужно срочно решать — оперировать или нет. Сначала Борис Николаевич наотрез от «ножа» отказался, поскольку знал, что это за операция. Ведь при неудачном ее исходе можно на всю жизнь остаться парализованным. У нас в Союзе после таких операций люди проводят по полгода в больнице на строгом постельном режиме. Случись подобное — прощайте, выборы, прощай, работа, борьба…
Я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не переводчица Галина Гонсалес: она сидела у него в палате, ухаживала за ним, плакала и все уговаривала согласиться на операцию.
Главным ее доводом было то, что «так хорошо, как в Барселоне, нигде вам операцию не сделают». А профессор Льевет действительно готов был оперировать и заверил нас, что все кончится хорошо. И что буквально через 3–4 дня Борис Николаевич сможет стать на ноги. И тем не менее, нас с Ярошенко попросили дать расписку, что мы не против хирургического вмешательства. Мы, естественно, согласились, предварительно поставив в известность самого Ельцина. Нам сказали, что оперировать его будут немедленно.
В 11 вечера его увезли из палаты № 326 в операционную. Ярошенко поехал на ТВ, чтобы выступить вместо Бориса Николаевича. Мы же с Галиной Гонсалес «болели» у дверей операционной. Вскоре к нам присоединился Ярошенко, возвратившийся с ТВ. К этому времени операция уже закончилась, и Бориса Николаевича положили в реанимационное отделение. Ночью я позвонил Наине Иосифовне и сказал ей, чтобы она не волновалась, поскольку операция прошла успешно и оснований для волнений нет. (По советскому телевидению показали профессора Льевета, который перед телекамерами держал на ладони раздробленный позвонковый диск, извлеченный из позвоночника Б.Н. Ельцина.)
