С веками и тысячелетиями образ громовержца-камневержца эволюционировал. Скажем, люди, перешедшие от охоты и собирательства к земледелию или пастушескому скотоводству, уже не могли обожествлять своего предка-камнеметателя в чистом виде. У них появились заборы и загоны, орудия и оружие — пусть и примитивные, но более действенные, чем камень. Праиндоевропейцы дали в руки божеству-герою то, чем сами владели, — топоры-палицы. Но раз они были «божественным оружием», им придавались и свойства необычные — мало того, что «молниеподобные», так ещё и «серебряные, золотые, алмазные». Впрочем, простые смертные считали, что не только боги, но и вожди их племён должны иметь атрибуты, приближающиеся к «божественным». Так, в Мариупольском могильнике IV тысячелетия до н. э. рядом с останками предводителя племени, а может, и союза племён, найдена булава из порфирита — ценного и редкого камня.
Дальнейшее развитие образа достаточно понятно, и мы уже касались этого вопроса в предварительных рассуждениях. Закрепим лишь взаимосвязанную триаду: человек-волособорец, камнеметатель или его отец-защитник (так же как и прочие члены рода-племени) отождествляется с грозным молниеметателем отцом-небом, во всяком случае, делается попытка сравнения и уподобления, одновременно закрепляется в сознании существование промежуточного варианта — героя, богочеловека, заступника, не дающего олицетворению зла, «волосу-медведю», уже усложнённому и обобщённому образу, одолеть человека. И одновременно, с нарастанием, идёт обожествление самого «волоса» и поклонение ему как хранителю и накопителю, а стало быть, и покровителю.
Таковым нам видится главный исток прамифа, его ствол, что не исключает иных «ручейков», влившихся на различных этапах развития сюжета. В. Иванов и В. Топоров, например, считают, что в основном мифе заложен и сюжет наказания «громовержцем» своей собственной жены, детей путём изгнания их с неба или из каких-то особых мест и превращения в змей, жаб, лягушек, мышей, насекомых. В дальнейшем все эти твари побиваются и всячески наказываются дополнительно. Мотив этот просвечивает повсюду — взять хотя бы русскую сказку о «царевне-лягушке» и множество ей подобных — это всё те же отзвуки и реминисценции основного мифа, докатившиеся до нас не совсем, прямо скажем, узнаваемыми.
И здесь интересно то, что жена громовержца, обращённая в лягушку, всё же остаётся противником его противника, могущего принять обличье ужа или другой змеи. У русского, белорусского, прибалтийских народов существует поверье, что если человек помог лягушке (жене громовержца), вытащил её из пасти ужа (а такое случается часто, так как уж заглатывает лягушку или жабу очень медленно и почти беззащитён в эти минуты), то этот человек превращается как бы сам в громовержца на какое-то время и может вызывать дождь и грозу.
Множество всевозможных наложений существует. Но процесс мы должны себе представлять.
Разумеется, изображённое в какой-то мере тоже схема. Но она бесконечно далека от упрошённых шаблонов и предположений-«альтернатив». В ней мы видим отражение реального мира, его проекцию на плоскость. Наша картина может расширяться и углубляться, приобретать многомерность, составляющие могут множиться, уменьшаться по значимости и разбухать. И именно на таких вот многомерных и многоплановых картинах исторического и историко-мифологического бытия придётся сосредоточиваться современным исследователям и учёным будущего. Альтернативные схемки-шаблоны типа упоминавшихся: «норманизм — антинорманизм» или «память эмбриона» — «наказание жены» — постепенно канут в прошлое. И уже ныне многие исследователи вынуждены соглашаться с таким положением вещей.
Жизнь нельзя описать однозначной и короткой фразой, её даже в самых незначительных проявлениях невозможно описать и всеми имеющимися и имевшимися у человечества на протяжении последних шести тысячелетий средствами. Мы можем лишь прослеживать сам процесс преобразования одного сложнейшего явления в другое, не менее сложное.
Но вернёмся к нашим «громовержцам». Наиболее интересный для нас герой, человекозащитиик — Перун, в чьём имени заключена исходная индоевропейская форма.
Существует мнение, что сам Перун — занесённое к славянам от балтов божество. Дескать, изначально у славян никакого Перуна не было. Это очередной миф. Для тех, кто знаком с этногенезом славян не по школьным учебникам, не секрет что формирование восточных, скажем, славян происходило непросто. В этом процессе участвовали различные группировки славян, пришедших из самых разных мест Европы. Участвовали в нём и балты, славяне в значительной мере ассимилировали балтов при освоении северо-восточных территорий. То есть, произошло повторное слияние после раздела балто-славянской общности [11].
Могли они, славяне, позаимствовать образ у ассимилируемых? Могли. Но дело в том, что Перун был известен полабским и рюгенским-руянским славянам. Маловероятно, что могущественные и многочисленные этнические общности со всех сторон заимствовали что-то однозначно одинаковое у небольших приморских племён. Скорее, можно предположить обратное. Но ещё точнее будет отбросить нелепую теорию заимствования, ведь корни общие!
Ни один из сыновей не может позаимствовать у брата мать — она одна для них всех. Для примера приведу очень распространившееся, но совершенно нелепое мнение из области отношений скандинавов и славян. Отдельные исследователи считают, что этноним «русь» появился в славянских землях вместе с его носителями — скандинавами из племени «русь». Но дело в том, что такового племени у скандинавов никогда не существовало. И тогда «исследователи» нашли сходно звучащее слово у угро-финнов — «руотси» — и вывели название Руси, как и название племени скандинавов, из этого слова. Мнение это рассматривается в печати самым серьёзным образом. Непонятно лишь одно: зачем захватчикам-скандинавам для самообозначения на осваиваемых землях понадобилось называть себя не своим собственным этнонимом-самоназванием, а брать его у финских племён? И совершенно необъяснимо, зачем славянам понадобилось называть пришельцев непонятным словом «руотси», а потом узаконивать его в качестве названия своего государства? Это выглядело бы примерно так: англичане пришли в Индию с целью её колонизации и стали себя называть каким-нибудь китайским или камбоджийским этнонимом, индусы бы этот этноним, китайский в отношении англичан, приняли, а затем те и другие совместно бы окрестили страну по-китайски, исходя из этнонима. Невероятно? А для России всё вероятно, когда о ней берутся писать люди, далёкие от понимания закономерностей исторических процессов.
Тут, конечно, надо сказать, что пример с англичанами условен: ибо англичане, придя в колонии, установили там государственным языком английский, так же как и немцы, французы, португальцы и пр. Мы же в Древней Руси не находим никаких следов скандинавских языков. Сравним, когда Англию захватила скандинавско-норманнская династия, там совершенно чётко господствовал на протяжении веков язык завоевателей, и автохтонное население не могло понять своих господ. На Руси ничего подобного не было. Более того, никаких скандинавов на Руси до Ярослава не было также (они, возможно, и проплывали по великим водным путям, да жались кое-где у торговых центров приморских земель), именно с этого времени они начали использоваться как наёмная военная сила на время походов или усобиц. Но как только боевые действия кончались, от наёмников старались избавиться побыстрее, сплавляя их или в самостоятельные походы, или же на службу византийским базилевсам.
Рюрик и его сопровождающие были славянами, ближайшими родственниками новгородских словен, которые были не просто родичами полабским и рюгенским славянам, а не посредственно одним культурно-этническим сообществом или суперсоюзом племён.
Варяги не есть викинги-норманны. И это всё более выясняется по мере того, как становится ясным наличие особой циркумбалтийской торгово-экономической и этногенетической зоны, в которой германцы-норманны стали играть какую-то заметную роль лишь в самое последнее время её существования и которые в какой-то мере и разрушили целостность этого образования.
Наше отступление не случайно. Наблюдая за продвижением германских племён с запада на восток, в районы вторичной родины индоевропейцев, мы обнаруживаем повсеместное уничтожение одной цивилизацией существенных признаков другой, братской, но уже не очень сходной, имеющей собственное лицо. Разумеется, стереть все признаки невозможно — до сих пор подавляющее большинство топонимов на территории, скажем, Германии или Австрии носит чисто славянский характер. Но часть памяти всё-таки утрачена.
