каждый миг
Вобрал в себя линованный листок.
Тетрадь поистрепалась по краям[?]
Вздохнув,
набрав решимости чуть-чуть,
Пустился исправлять ошибки я -
И что? Пестрят помарки,
просто жуть.
А ведь за каждой строчкой -
про-шло-е,
Судьба за каждым словом,
жизнь, мой друг.
Пишу, читаю, правлю[?] Пошлое,
В комок собрав, я предаю ведру[?]
Перед глазами черновик - река
Чернильных строк
таинственно течёт[?]
[?]На черновик похожая пока
Судьба двадцатый
закрывает счёт[?]
Возвращение
Я снова дома.
Благодать.
Окно в слезах -
Промёрзший ветер рвёт и мечет[?]
и ревёт.
А дверь раскрытая скрипит -
проснись, слезай
С кровати, лежебока,
новый день идёт.
Не видит старая затворка,
что давно
Проснулся я,
Который час уж на ногах.
И на столе моём учебников полно[?]
Есть чистый лист, но нет чернил.
Земля - нага.
Ждёт снега первого
нагая лесостепь,
Чтобы уйти под одеяло с головой.
А на кровати терпеливая постель
Ждала
Неспешно
Дня, когда вернусь домой.
[?]А я сумел поймать
огромную звезду
И путь кривой сумел
исправить-распрямить[?]
Не плачь, брат-ветер,
Не спеши, заря,
Приду
На Родину,
Уже пришёл,
Здесь буду жить.
Перевёл Наиль ИШМУХАМЕТОВ
Проза Татарстана
Отец и сын
Рустем ГАЛИУЛЛИН
Снег валит стеной. Начавшийся с раннего утра буран к вечеру и не думает стихать. Вдобавок с каждым часом становится всё холоднее и холоднее. Натянув по самые брови кроличью шапку, с головой укутавшись в плотный бешмет, сквозь который всё равно проступает горб, тяжело подволакивая ноги, обутые в огромные, "подкованные" калошами валенки, дед Галим подходит к калитке, успевшей попасть в плотный снежный плен, распихивает ногами сугроб, отворяет покосившуюся створку, заставляя её при этом исполнить короткую, но очень жалобную песню, и, озлобленно скрипя слежавшимся снегом, выходит на улицу.
Деревня пустынна и безжизненна, лишь резвящиеся снежинки - единственные божьи создания, напоминающие некое подобие жизни. Издалека, с того конца улицы пробивающийся сквозь густую паутину снега свет единственного фонаря на телеграфном столбе настолько тускл, что старик Галим с трудом его различил.
- Хорошо, что именно на въезде в деревню лампа горит, - то ли вслух произнёс он, то ли про себя подумал.
Ещё некоторое время дед, подставив тыльную сторону ладони под нещадно жалящую мошкару снега, вглядывается в ту сторону, но, так ничего и не разглядев, отправляется домой.
- Если и дальше так будет штормить, то к утру завалит нас по лысую макушку, - ворчливо бубня, он предусмотрительно распахивает настежь ворота. Словно только этого и ждали, хаотично мечущиеся вдоль улицы снежинки дружно рванули к ним во двор и, втянутые цепкохвостой воронкой смерча, летом выглядящей особенно устрашающе из-за плотных клубов всасываемой пыли, закружились в бешеном хороводе. А когда старик потянул на себя ручку двери, извивающаяся в такт завывающей музыке воронка приблизилась к нему и успела больно хлестануть по лицу, отправив вдогонку несколько залпов простуженного кашляющего смеха.
* * *
- Не видать? - бабка Закия в который раз за сегодняшний день задаёт этот вопрос.
- Нет, - еле слышно отвечает дед Галим. Непонятно почему, но он чувствует себя виноватым.
Старуха, проскрипев заржавленными пружинами кровати, переворачивается на другой бок.
- Позвонила бы, что ли[?] - нерешительно предлагает дед Галим.
- Сколько можно говорить, не берёт он трубку-то. Пока ты на улице был, я несколько раз набирала. Какая-то маржя талдычит по-русски одно и то же.
Старикам сотовый телефон подарил их сын Гумар. Как-то, приехав погостить, он оставил им трубку:
- Сегодня я в Казани, а завтра уже в Москве. Работа у меня такая. А вы теперь по этой трубке можете хоть каждый день мне звонить. С мобильником нам никакая разлука не страшна: и я за вас не буду волноваться, надеюсь, что и вы за меня тоже.
Галим и Закия, надев очки с толстыми плюсовыми линзами, подсели к сыну и с серьёзным выражением на морщинистых лицах прослушали инструктаж, а потом и на практике опробовали все возможные ситуации: когда им нажимать на кнопку с зелёненькой трубочкой, а когда с красненькой. Их усердие не прошло даром: хотя бы раз в неделю они слышали голос дорогого сыночка. Как сказала однажды Закия, эта игрушка стала старикам вторым ребёнком. Они держали трубку на самом почётном месте: за стеклом старого серванта с поблекшей полировкой и перекошенными дверцами рядом с раскрашенными вручную фотопортретами времён своей молодости. Теперь старики, едва переступив порог дома после кратковременного отсутствия (кто в магазин сходил, кто по хозяйству хлопотал во дворе), перво-наперво спрашивали:
- Телефон не звонил?
Последний раз они разговаривали с Гумаром дней десять назад.
- Соскучился я по дому. И с вами очень хочу повидаться. Приеду вечером аккурат к новогоднему столу, ждите, - пообещал он в тот раз.
До сих пор телефон не подводил стариков. А сегодня, когда им так необходимо позвонить, не может соединиться.
Галим, не зная, куда приткнуться, включает телевизор.
- Куда так громко-то?! Выключи, по мозгам бьёт! - ворчит на него старуха.
Некоторое время поглазев отсутствующим, абсолютно пустым взглядом на тёмный угол комнаты, дед берёт в руки читаную-перечитаную районную газету, содержание которой знает почти наизусть.
- Расшуршался тут! - шипит на него Закия, отрывая голову от подушки.
"Ох и зла же ты сегодня, бабка, чисто змея", - костерит в душе жену дед Галим.
Правда, Закия и раньше-то не была тихоней. Но с возрастом её характер становится день ото дня суровее. Прежде Галим, будучи в мужской силе, прикрикнет, бывало, на жену разок, и та хоть ненадолго, но замолкала, подчинялась мужу-то. Закия, не зная, как приструнить расшалившегося Гумара, не раз стращала его отцовским гневом, от слов "Папа ругаться будет!" сын становился как шёлковый. А когда Гумар вырос и уехал из деревни, Закия как-то вдруг и сразу стала единовластной хозяйкой в доме. Острый на язык сосед Джавит абзы, выйдя на пенсию и законно обретя звание "старикан", беседуя как-то раз на завалинке, сказал фразу, в мудрости которой удостоверился теперь и Галим:
- Слышь, сосед, оказывается, мы, мужики, можем дёргать вожжи так, как нам угодно, только пока молоды и полны сил, пока наши дети ещё не выросли. Но когда спины наши сгорблены, а в доме не протолкнуться из-за подселившихся зятьёв да невесток, то командовать начинают женщины.
Когда Галим с Закиёй остались одни, старуха начала вскипать по поводу и без, только и выискивала, в чём бы ещё обвинить Галима. И куда подевались прежние ласковые подколки: "А суп-то у тебя солоноват, а чай-то твой слишком горяч, уж не любовь ли тут, часом, замешана?" Боже упаси от её теперешнего характера: такого наговорит, что всю оставшуюся жизнь будешь отмываться.
Галим очень уважительно относится к Джавит абзы, но после одной стычки никак не может простить ему обидные слова в свой адрес. Короче, галимовские куры, "положив глаз" на джавитовского петуха, что ни день убегали к нему на свидания и яйца тоже начали класть "за кордоном", вот из-за этого и разгорелась между соседями ссора. Галим, в общем-то, не собирался мелочиться. Но, послушавшись Закию, упрекнул Джавита абзы в присвоении чужих яичек. Слово за слово, жезлом по столу, дошли до того, что сосед нанёс ему немыслимую рану:
