– Ну, что с тобой? У тебя что-то болит? Ну, проснись же!
Он проснулся. Его разбудила Елена, прибежав из своей комнаты. В ночнушке. Встревоженная. Включила настенную лампу.
– Ты звал Настю… Что с ней?..
– Не знаю.
– Так позвони. Узнай.
– Я звонил. Её нигде нет.
– Как это нет?
– Она отключила телефон.
Елена помолчала, всматриваясь в лицо мужа.
– Вы с ней поссорились? Ты её так любишь?
– Я люблю тебя.
– А зовёшь её.
– Потому что не знаю, что с ней.
– Значит, любишь.
Не стал возражать Влад. Признался:
– И без тебя, и без неё я теперь не представляю своей жизни.
– Так не бывает.
– Значит, бывает.
Елена вздохнула.
– Из этого следует только одно: у нас наступают тяжёлые времена.
...Она понимала – Влад не может от неё уйти. Для него это всё равно что – уйти от самого себя. От прожитой вместе жизни. Обессмыслить её. То есть – убить себя. И не только себя. Зная всё это, она никогда не ревновала Влада ни к его журналистской работе, не знавшей выходных, ни к увлечениям людьми, которым он помогал в трудных ситуациях. Однажды в юности, приняв Влада таким, она не пыталась его переделать. Вникая в его лихорадочно-конфликтную жизнь, никогда не навязывала своего мнения, лишь обозначая его. Не ревновала она Влада и к Насте, потому что в этой его привязанности видела привычную для него страсть – «делать чью-то судьбу». Обычно – страсть непродолжительную. Похоже, в этом случае Елена ошиблась.
У Влада же сейчас было ощущение, будто он заново открывает самого себя… Никогда, ни при каких обстоятельствах ему не приходила в голову мысль о возможности другой семейной жизни. Другая жена? Другая дочь (или – сын)? А куда деть всё то, что уже есть? В архив? Нет такого архива! Есть душа, а в ней всё пережитое живо, пока жив человек. Так думал журналист Степницкий до сегодняшней ночи, когда оказалось, что в его душе возникло место для Насти. Без которой ему плохо. Очень плохо! Так плохо, что он признался в этом Елене. Женщине, с которой прожил тридцать лет и без которой не представляет своей жизни. Как совместить их, этих двух женщин, в одной душе?
…А на следующий день утром, когда Влад допивал у окна свой кофе, разглядывая бегущие к школе фигурки с ранцами за спиной, запел его мобильник. В это время ему мог звонить только юрист Сидякин. Нет, это был не он. В трубке звучал голос Насти – звучал издалека, из какой-то другой вселенной. Пожалуй, почти так оно и было – Настя звонила, сквозь плохую слышимость, из деревни Цаплино, где третью неделю жила у родителей.
– Тут нехорошие новости… Помните (она опять перешла на «вы») соседа нашего, Семён Потапыча, он вам про местные безобразия рассказывал?.. Умер. От инфаркта.
Влад вспомнил щуплого старичка в совиных очках и поношенном пиджаке, дом с цветочной клумбой у крыльца, книжные полки с портретом Достоевского и пожелтевшие вырезки статей – его, Степницкого, статей – на круглом столе под абажуром. Старик коллекционировал публикации прошлых лет и писал сам в местные газеты критические заметки.
– К нему ночью какие-то громилы ворвались, порушили книжные полки, сожгли в печке его записи. А когда ушли, он к нам пришёл – с приступом. Я позвонила в райцентр, вызвала «скорую». Но он её не дождался…
– В полицию сообщили?.. Повод-то у громил какой был? Что они от Семён Потапыча требовали?
– Чтоб не слал по редакциям заметки… А он недавно в Москву статью отправил про нашего богача Ивантеева Помните его дачу с колоннами? Я вам её показывала, когда мы на реку ходили…
– Конечно, помню. Я всё помню. Почему не позвонила, уезжая? Что-нибудь с родителями?
– Потом объясню… И мобильник барахлил… В местную полицию обращаться бесполезно… Сделайте что-нибудь, ведь обидно за Семён Потапыча!.. Он же всю правду писал…
– И всё-таки, Настя, с тобой-то что случилось?.. Ты бросила училище?.. Почему?
– Нет-нет, там всё в порядке. Я же вольнослушательница и, наверное, скоро вернусь…
Она не успела попрощаться – связь прервалась. Влад стоял у окна с замолчавшим мобильником в руке, не зная, то ли пытаться перезвонить Насте и что-то ещё уточнить, то ли срочно сообщить юристу Сидякину о том, как соратники Валерия Власовича готовятся к выборам.
Сказал Елене, убиравшей со стола посуду:
– Нашлась… В деревне, оказывается… У родителей.
– Ну, вот видишь… Всё прояснилось. Или – почти всё...
Июль, 2014 г.
Теги: Игорь Гамаюнов , «Щит героя»
Великий поэт – великий денди
В филиале выставочного зала "Манеж" - «Домике Чехова» на Малой Дмитровке открылась уникальная выставка, посвящённая Владимиру Маяковскому: «Маяковский «haute couture» : искусство одеваться».
Речь здесь в первую очередь идёт не о рукописях или редких изданиях. Такая выставка практически проходит впервые. Здесь выставлены личные вещи великого поэта. Некоторые из них вошли в историю литературной жизни, хорошо известны читателям и поклонникам великого поэта. Конечно, его бунтарская «жёлтая кофта» давно стала одной из примет российского футуризма, она воспета в многочисленных книгах, посвящённых поэту. Гораздо менее известно, что Маяковский любил хорошие костюмы и знал в них толк.
Частично выставка посвящена развитию моды того времени. Вокруг журнала «ЛЕФ» группировались известные художники-конструктивисты – А. Родченко, В. Степанова, Л. Попова и другие, которые мечтали создавать красивые и удобные вещи для своих современников. А Маяковский как редактор этого знаменитого журнала всячески способствовал их творчеству, на страницах журнала печатались статьи о конструктивистах, модели одежды для производства и спорта.
Если жёлтая кофта осталась знаменем футуризма, клетчатый пуловер певца новой жизни – стал отличительным знаком советского периода поэта. Но Маяковский был истинным денди пролетариата, он оказал большое влияние на уклад жизни советских людей.
Сам Маяковский любил не только стильные костюмы, он знал толк и в шляпах и даже в цилиндрах, которые носил с исключительным шиком истинного гения!
Многие вещи выставляются на обозрение широкой публики впервые.
Помимо вещей поэта, на выставке можно ознакомиться с многочисленными фотографиями, материалами изобразительного и рукописно-документального фондов, посвящённых повседневной жизни Владимира Маяковского.
Стиль поэта современен и сегодня. Его вещи подчёркивают эту современность.
У нас появилась редкая возможность соприкоснуться с бытовыми аспектами жизни поэта.
Выставка представлена Департаментом культуры города Москвы и Государственным музеем В.В. Маяковского. Она будет работать до осени.
Соб. инф.
Теги: В.В. Маяковский , выставка
Александр ПАШКОВ
Наверное, кто-то знал такого писателя, Номерков его фамилия. То есть наверняка знали. Начинал он свою творческую деятельность здесь, в России. Был, что называется, художником на вольных хлебах, сидел дома, творил, какую-то копеечку зарабатывал, не бедствовал.
Вдруг в один прекрасный день будто с цепи сорвался. Начал собирать документы на выезд - хочу, говорит, эмигрировать из этой страны, душно мне здесь. Коллега-друг отговаривал его изо всех сил, мол, что ты там забыл, кому ты там нужен.
– Потом объясню, – отвечает, хитро посмеиваясь в усы, – или сам поймёшь, что там забыл и кому я там нужен.
И отчалил. Коллега-друг по-прежнему здесь работал, писал, трепал нервы. А друг-эмигрант, ничего не делая, получал там пособие. На дармовые деньги начал на каждом перекрёстке хаять родину. Чем больше ругал, тем больше зарабатывал. Писать вообще перестал, только и делал что устно ругал. Но этого было достаточно для того, чтобы журналисты записывали его ругань, передавали в эфир, хулитель получал новые деньги.
Деньги он расходовал однообразно – день-деньской сидел в пивной недалеко от дома. Журналисты уже знали, что Номерков там сидит постоянно. Нужно им получить порцию ругани о России, они мчатся в эту пивнушку... Её даже назвали в честь известного ругателя, а потом и улицу переименовали в его честь...
Но наступило время, когда номерковская ругань всем надоела и он перестал быть звездой первой величины. Журналисты стали обращаться к нему всё реже, и Номерков понял, что достиг потолка: улица его имени здесь уже есть, а город, тем более столицу, в его честь не переименуют.
И такая досада его взяла, что в один прекрасный день он будто с цепи сорвался. Начал оформлять документы на возвращение в Россию – хочу, говорит, уехать из чужой страны, душно мне здесь. Новый друг-работодатель отговаривал его изо всех сил, мол, что ты там забыл, кому ты там нужен.
