Если говорить о «детях XX съезда», то мне был ближе Вознесенский, ближе как человек, даже несмотря на несомненную «заумь» в его стихах.
Евтушенко, бесспорно, также талантливый поэт, был в своих стихах «проще», яснее.
Я вполголоса спросил Вознесенского, когда он поравнялся со мной:
– Будешь выступать?
– Попробую, – угрюмо ответил он.
И тогда мне в голову пришла мысль. Я одной рукой задержал Вознесенского за рукав, а другой дотронулся до претенциозного шарфа, пузырящегося волнами из прорези рубашки.
– Сними это!
– Зачем это я буду снимать? Кто меня любит таким как я есть, пусть любит, а подлаживаться ни стихами своими, ни одеждой я ни к кому не буду.
– Послушай, Андрей, – чуть слышно сказал я, – разве ты не видел, как он бросался на людей из-за того, что ему показалась претенциозной их одежда? А о стихах я уже не говорю.
...Последний день встречи шёл к концу, как вдруг неожиданно попросил с места слово скульптор Вучетич. И встал.
– Пожалуйста! – сказал Хрущёв, приглашающе протягивая руку к стоящему Вучетичу.
– Я п-предпочитаю передать своё заявление в письменном в-ви-де, – со всеми своими дефектами речи заявил Вучетич. Затем он передал впереди сидящему белый квадратик, – очевидно, записку, и сел.
В зале установилась никем не нарушаемая тишина. Вучетич был популярной фигурой в стране. Он считался одним из лучших советских скульпторов-реалистов. Вучетич был болен болезнью Паркинсона, говоря, срывался на крик, а во время ходьбы неожиданно делал прыжки в сторону, точно убегая от кого-то. Партийное руководство ценило Вучетича очень высоко и его скульптуры, как правило, воспроизводились в газетах и на экранах киножурналов.
Все мы напряжённо смотрели за плывущей по залу запиской, пока она не оказалась в руках Хрущёва. Держа записку левой рукой, правой Никита Сергеевич достал из наружного кармана пиджака очки в металлической оправе, напялил их на нос и развернул перед глазами записку. Через одну-две минуты Хрущёв громко и даже визгливо провозгласил:
– Записка от товарища Вучетича. Читаю: «Дорогой Никита Сергеевич! Хочу, чтобы вы знали, что я тоже был на так называемой художественной выставке в Манеже. Она произвела на меня ужасное впечатление, о чём я написал в «Литературную газету». Но редакция печатать статью отказалась. Вучетич».
– Вы видите? – воскликнул, потрясая запиской над головой, Хрущёв, – видите, какие творятся в газете безобразия? Да за это... – он запнулся на мгновение, а потом, ещё громче, на весь зал крикнул: – да за это редактора снять надо!
...Этим, собственно, если не упоминать выступления Л.Ф. Ильичёва, и закончилась встреча Н.С. Хрущёва с представителями творческой интеллигенции.
А несколько дней спустя произошло вот что. Меня вызвал к себе зав. отделом культуры ЦК Д.А. Поликарпов.
– Садись! – сказал он своим грубовато-фамильярным и в то же время дружеским тоном и протянул мне из-за стола руку. – Так вот какое дело, – продолжал Поликарпов, даже не ожидая, пока я сяду. – Есть предложение, чтобы тебе перейти на работу редактором «Литературной газеты».
В первые секунды его слова подействовали на меня столь неожиданно и ошеломляюще, что я даже не знал, что ответить. Только придя в себя, понял, что слова Поликарпова имели прямую связь с выкриком Хрущёва: «Да за это редактора снять надо!»
Но если это было и так, то при чём тут я? Во-первых, мне никогда не доводилось находиться на руководящей работе в газетах. Во-вторых, до сих пор, как мне казалось, моей редакторской деятельностью в «Иностранной литературе» были довольны и в ЦК, и в Союзе писателей. Тираж журнала рос из года в год. Следовательно, считать предложение Поликарпова завуалированным снятием меня с работы в журнале было бы неправильно.
Кому же пришла в голову эта нелепая мысль?
– Вы шутите, Дмитрий Алексеевич? – после паузы спросил я.
– В ЦК вызывают не для шуток, – сухо ответил Поликарпов. И сказал: – Значит, будем ждать решения?
Только сейчас я окончательно понял, что речь идёт не о предложении, в котором решающую роль могут сыграть мои «да» или «нет», а о почти решённом вопросе.
Это было для меня драмой. Представить себе, что я уже никогда не войду в особнячок на Пятницкой, где размешалась моя редакция, не буду ежедневно встречаться с сотрудниками журнала, которых я, за исключением двух-трёх, горячо полюбил, если здесь уместно это слово, не буду читать книг на английском, чтобы решить, какие из них пригодны для перевода, не буду напряжённо ждать конца очередного года, когда подводились итоги подписки на журнал, и к радости своей узнавать, что тираж журнала снова вырос на 10–15 тысяч экземпляров...
... – Я прошу оставить меня в журнале, – произнёс я, едва шевеля разом пересохшими губами.
– Дискутировать нечего, Александр, – на этот раз с металлическими нотками в голосе произнёс Поликарпов. – Наверное, ты понимаешь, что не от меня одного исходит это предложение.
– И всё же, я не могу... – начал было я.
– А в партии состоять можешь? – повышая голос, прервал меня Поликарпов.
Что я мог ответить? Я промолчал.
– Давай так, – уже обычным своим тоном произнёс Поликарпов, – тебя ждёт товарищ Ильичёв. Но мне будет стыдно за тебя, если ты и перед секретарём ЦК будешь вести себя вот так, недостойно дисциплинированного коммуниста. Поэтому я попрошу Леонида Фёдоровича перенести встречу на два-три дня. А ты за это время подумай, в какое положение поставишь себя своим отказом. У меня всё. Через два дня позвоню. Прощай.
...В редакцию я в тот день не вернулся. Позвонил туда из дома, сказал, что плохо себя чувствую и сегодня уже не приеду.
Затем сел за письменный стол и стал сочинять письмо Поликарпову.
Шла уже ночь, когда я, переписав письмо три или четыре раза, отстукал его на машинке и подписал. Вот оно:
«Тов. Поликарпову Д.А.
Дорогой Дмитрий Алексеевич!
Наш вчерашний разговор застал меня «врасплох», и поэтому я, может быть, высказал своё суждение о нецелесообразности назначения меня в «Литгазету» несколько косноязычно. Так вот.
Я более шести лет жизни отдал журналу. Я люблю его, что естественно для человека, который этот журнал создавал. Однако работа в нём (и одновременное писание книг) потребовала от меня огромного напряжения. Достаточно упомянуть то обстоятельство, что я, полагая, что редактору «Иностранной литературы» стыдно не знать хотя бы один иностранный язык, выучил английский уже в более чем зрелом возрасте. У меня нет никаких оснований переоценивать свои знания и опыт в сфере международных культурных связей, – очевидно за шесть лет их приобрёл бы каждый на моём месте. Но в данном случае таким человеком оказался я. Подумайте, так ли уж много в нашей литературной среде людей, которые знали бы это сложное, и ответственное дело «не с налёта», не по пересказам и выборочным информациям, а, так сказать, из первоисточника?
Далее. Газета не журнал, тем более уже налаженный журнал. Работа в «Иностранной литературе» теперь даёт мне возможность с несколько меньшим напряжением сил делать главное дело моей жизни: писать.
Вспомните, одновременно с работой в журнале я написал три книги. Я утешал себя мыслью, что теперь (в будущем году мне стукнет 50), когда работа журнала уже вошла в своё русло, я смогу писать уже не за счёт того перенапряжения сил, как прежде, – это дело меня порядком уже измотало.
У меня есть журнальный опыт, но нет газетного. Смог бы я даже мечтать о продолжении литературной работы, если бы был принуждён взяться за новое для меня газетное дело, требующее каждодневного, изнурительного труда? (* В то время и вплоть до 1967 года газета выходила три раза в неделю на четырёх страницах.)
Дмитрий Алексеевич! Вы знаете меня не первый год. Очевидно, в памяти Вашей не сохранилось случая, когда я проявил бы недисциплинированность, «сманеврировал» бы, ушёл бы от трудного дела. Я хочу верить, что это обстоятельство побудит Вас всерьёз отнестись к моим аргументам. Прошу Вас, если сочтёте нужным, доложить о них тов. Ильичёву.
А. Чаковский». 20 декабря 1962 г.
Письмо я отправил в экспедицию ЦК 20 декабря, а дня через три Поликарпов телефонным звонком вызвал меня в Отдел культуры и показал выписку из решения Секретариата ЦК, где говорилось:
«Слушали: о т. Косолапове В.А.
Постановили: Освободить т. Косолапова от обязанностей главного редактора «Литературной газеты» как не справившегося с работой.
Слушали: О т. Чаковском А.Б.
Постановили: Назначить т. Чаковского А.Б. главным редактором «Литературной газеты», освободив его от обязанностей главного редактора журнала «Иностранная литература».
Верно» (и чья-то подпись)
– Ну? Прочёл? – спросил Поликарпов. – Когда сможешь выйти на работу?
Я уже понимал, что отступать некуда. Решение ЦК стояло высокой стеной, и преодолеть её было невозможно. Но поскольку терять мне теперь было уже нечего, – всё, чем я жил почти всё последнее десятилетие, было уже потеряно, – я сказал угрюмо и вместе с тем вызывающе:
