Вспомнив однажды о том, что при митрополите Никодиме в Ленинграде практически во всех храмах апостольские и ветхозаветные тексты во время богослужения читались по–русски, от чего сразу отказался переведенный из Минска на ленинградскую кафедру после смерти владыки Никодима Антоний (Мельников), о. Александр с горечью в голосе заметил: «Теперь снова по–славянски чирикают».
Есть открытое христианство и есть закрытое. Открытое христианство базируется на ощущении невидимо, но реально присутствующего среди верующих в Него Воскресшего Иисуса. «Путь к открытому христианству лежит через сопричастность каждого Откровению Божественной любви, — пишет, излагая взгляды о. Александра, Андрей Еремин, — когда исчезает открытость, свобода и возникает тяга к гарантированному обеспечению, пропадают вера и надежда. И человек уже идет не “по воде”, а “по асфальту”». В этой связи А. Еремин вспоминает западного богослова о. П. Тиволье, который пишет: «Христианин не может засесть в своей вере, как в неприступной крепости. Отнюдь нет. Скорее можно сказать, что он в лодке, которая качается от жизненных бурь — и может потонуть. Но направляет лодку Христос, Которому человек доверяет».
Именно об открытом христианстве о. Александра говорил в сентябре 1991 г. на первой конференции памяти о. А. Меня во Всероссийской государственной библиотеке иностранной литературы покойный философ Ю. А. Шрейдер. Как рассказывает об этом Вл. Илюшенко, он вспомнил о христианах-неофитах, только что распрощавшихся с марксизмом, для которых характерна «позиция человека, обладающего истиной», и противопоставил им о. Александра, считавшего, что «каждый богослов сам ищет истину, открывает ее для себя и для других». «Так же происходит, — продолжил Шрейдер, — и в серьезной науке: человек хочет вначале понять что‑то для себя».
Для закрытой модели христианства характерно стремление обладать истиной в готовом виде, а следовательно, как пишет в книге «Отец Александр Мень: жизнь и смерть во Христе» Владимир Илюшенко, «обрядоверие, нетерпимость к инакомыслию, консервация отечественной старины»; она основывается на «традиционалистских ценностях, ксенофобии и шовинизме». Здесь Илюшенко излагает как раз те мысли, которые неоднократно высказывал о. Александр накануне своей гибели. Так, за несколько дней до смерти он «с неожиданной в этом случае откровенностью», как напишет потом поэт Александр Зорин, сказал: «Ну, если называть зарождение русского фашизма не тревожным, то что тогда тревожно? И его очень активно поддерживают очень многие церковные деятели… Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую‑то поддержку, а поддержка получается для фашистов. Конечно, не все так ориентированы, но это немалый процент. Я не могу сказать какой, я этого не изучал. Но куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот — монархист, этот — антисемит, этот — антиэкуменист и так далее».
Проблема закрытого христианства в 90–е гг. волновала не одного о. Александра. Старейший православный богослов Франции Оливье Клеман, размышляя об этом, писал: «Нельзя изолироваться, превращаться в гетто. Нужно, чтобы из православия исходила потрясающая мощь, мощь свободы и света. К сожалению, чаще все глохнет в обрядности, обрядоверии». «Обрядоверием же, — как очень точно говорится на официальном сайте Белгородской епархии Русской Православной Церкви, — называется такое духовное состояние верующего человека, когда следование духу Евангелия отходит для него на второй план, а главными становятся какие‑то обычаи, установления».
Как бы продолжая мысль Клемана, о. Александр в одной из своих лекций указал на то, что мощнейшие направленные против обрядоверия тексты можно найти не где‑нибудь у современных богословов вроде о. Александра Шмемана, а в Священном Писании. «Пророки выступали, — говорил о. Александр, — против тирании, несправедливости, угнетения, против религиозного формализма, против обрядоверия, против национального превозношения, шовинизма, против войн, против насилия. По этой причине мы можем сказать: прав был Петр Чаадаев, который писал, что учение пророков — это не что‑то уже ушедшее в прошлое, которое дорого для нас потому, что пророки предсказывали явление Христа, но что это учение, имеющее полную актуальность и сегодня».
Для закрытого христианства в высшей степени характерен и магизм. Об этом замечательно говорил однажды на Рождественских Образовательных чтениях в Москве митрополит Кирилл (Гундяев): «В день Крещения тысячи и тысячи людей идут за святой водой. И часто приходят люди совершенно не верующие, чтобы взять святую воду. И я спросил этих людей, а с каким чувством вы приходите в храм — зачем вы берете святую воду? Вы ее берете надеясь, что святая вода автоматически спасет вас от греха, или от беды, или от болезни? Вот это и есть магическое отношение к Святыне. Я могу быть мерзавцем, могу делать все, что угодно, могу грабить, убивать, прелюбодействовать, обманывать, но выпил святую воду — все сработало. Вот это и есть магизм».
«Подход религии, — подчеркивает митрополит Кирилл, — в том, что человек — ответственный участник в деле своего спасения или в деле своей гибели. Магизм предполагает воздействие предметов, слов, чисел, которые действуют с непреодолимой силой и могут спасти или погубить человека. Вот в чем различие между магизмом и религией».
«Магизм, — не уставал повторять о. Александр, — привносит в религию слепую, почти маниакальную веру во всесилие ритуалов и заклятий», именно поэтому магизм всегда ведет к обрядоверию. При этом важно понимать, что «в магизме, — как писал о. Александр, — скрыто присутствует та духовная тенденция, которая коренится в первородном грехе человечества: поставить себя в центре мироздания и заставить служить себе его силы». «Поставить себя в центре мироздания», — подчеркивает о. Александр. Поэтому не случайно с магизмом и проистекающим из него обрядоверием легко уживается национальный эгоцентризм, шовинизм и ксенофобия.
Закрытое христианство представляет собой, если вспомнить знаменитую книгу Анри Бергсона «Два источника морали и религии», религию статического типа, отличающуюся существованием коллективных представлений, как правило, «озадачивающих индивидуальный разум», ведущей ролью ритуала и целой системой знаний и действий, которые предохраняли бы человека от воздействия на него зла. Типично для статической религии и наличие образа врага. Такая религия характерна для традиционалистских обществ. В отличие от нее, динамическую религию (а следовательно, и открытое христианство) характеризует живое мистическое чувство, порыв, который так характерен для ветхозаветных пророков, и любовь, которая, как говорит Бергсон, «для мистика составляет самую сущность Бога». Динамическая религия невозможна без личной вовлеченности верующего в живое богообщение, без его личного мистического опыта. Поэтому корпоративной закрытости статической религии в ней противопоставляется любовь, которая наполняет человека, ибо это, как говорит Бергсон, «уже не просто любовь одного человека к Богу, это любовь Бога ко всем людям». Здесь истина веры поверяется личным чувством верующего. Такова религиозность, провозглашенная в Новом Завете, такова свободная религиозность великих мистиков христианства. Статическая религия «привязывает индивида к обществу», динамическая — каждому открывает путь к небу и дает силы полюбить все человечество.
Но «можем ли мы, — спрашивал о. Александр, — сейчас, на пороге третьего тысячелетия… возвращаться к средневековому состоянию христианского мышления? Некоторые люди, особенно молодые, сегодня готовы к этому. Готовы по ленности мысли, по невежеству». С ужасом говорил он о том, что «людям хочется несвободного христианства», что «люди тянутся именно к рабству». «Это страшно и встречается каждодневно, и мы с этим непрерывно сталкиваемся». Почему это имеет место? Откуда это стремление к несвободе, обрядоверию, зашоренности?
Очень хорошо (вероятно, именно так сказал бы и о. Александр) ответила на этот вопрос его ученица Валентина Кузнецова: «Сейчас даже отдельные священники читают Евангелие очень мало. Гораздо больше распространены акафисты, жития, апокрифы. Я не против этого, но все‑таки это уже «переработанная пища», которая по своим идеям и достоинствам значительно уступает Новому Завету. Отчасти это связано с тем, что Евангелие — это не книга для спокойного чтения на ночь. Если человек искренне верит, то Нагорная проповедь или притчи будут его тревожить, ведь после них нельзя просто достать платочек и смахнуть слезинку, а нужно прилагать усилия для изменения собственной жизни. И вот то место, которое должно занимать Писание, оказывается заполненным другими текстами. Выход из этого только один — евангелизация, попытка сформировать вкус и интерес к Новому Завету». Об этом же говорит Владимир Илюшенко, замечая, что о. Александр понял, что «надо заново христианизировать тяжело больную страну, ибо выход России из духовного тупика возможен лишь на пути ее новой евангелизации».
