«Кстати, а что там у нас с шестой полосой?» – спохватился Смелков.
На шестой полосе под рубрикой «Социология для бедных» с колёс шла статья знаменитого правозащитника Адама Королёва. Называлась она «Гимн понаехавшим». Дедушка Королёв был когда-то знаменитым диссидентом, сидел, стучал, митинговал, призывал раздавить гадину, но отошёл от дел и скитался теперь по санаториям. Вдруг позвонил из Ниццы Кошмарик (он теперь, видите ли, кавказскую карту разыгрывает!) и приказал: «Нужна статья о том, что Россия без мигрантов погибнет!» Еле отыскали Адама в Карловых Варах, долго уламывали, но статья вышла не о том, как полезны «понаехавшие», а о том, какой ужас начнётся, если русские сорвутся с цепи.
Смелков подумал, что с годами он стал острее ощущать себя русским. Странное чувство, идущее не от ума, конечно, а от тела. Тоже, наверное, химия… Видимо, сознавая себя частью вечного племени, легче умирать…
«Да что же мне сегодня какая-то ерунда в голову лезет!» – вздохнул Геннадий Павлович и хотел набрать Алисин телефон, однако удержался.
Пусть попереживает, погадает, почему он не зашёл утром. Как говаривал тесть: «Женщина – существо ожидающее. Мужчина – ожидаемое».
Он развернулся на вращающемся кресле и посмотрел на стену: там висели две большие фотографии. На левой Ельцин, воздев беспалую руку, вещал с танка. В толпе, если приглядеться, можно было узнать молодого Смелкова, худого и ярого. Рядом стояли значительный Исидор, пьяный Шаронов и простолицый Жора Дочкин. Соратнички!
Правый снимок запечатлел великую тройку – Черчилля, Рузвельта и Сталина, съехавшихся на Ялтинскую конференцию. Вожди держали в руках по номеру «Мымры». Этот шутейный монтаж подарили коллеги из «Фитилька» к юбилею дружественного издания. Между двумя снимками протянулась рейка с пронумерованными гвоздиками. На них висели оттиски свёрстанных полос – и можно было взглядом оценить готовность выпуска. Один гвоздик пустовал.
«Не сдали полосу, мерзавцы!» – Геннадий Павлович включил селектор, оставшийся в редакции ещё с советских времён. Аппарат устарел, несколько раз ломался, но Смелков требовал починить, хотя обходилось это дороже, чем установить новую систему связи, японскую. Почему? Наверное, по той же причине, по какой вернул рейку с гвоздиками. Он ещё раз вдавил стёртую кнопку – бесполезно: секретарша Ольга не отзывалась.
«Где её черти носят! Не редакция, а какое-то Гуляйполе!» – выругался он, нажал клавишу с надписью: «Жора».
– О величайший, слушаю и повинуюсь! – мгновенно ответил весёлый голос Дочкина.
– Что там с шестой?
– Ты гений! – ответил Жора.
– Да ладно… – Смелков улыбнулся с чемпионским смущением.
– Гений! Не спорь, о скромнейший из скромных! Аристофан Свифтович Салтыков-Зощенко! «Клептократия»! Убиться веником! Это та-а-ак рванёт!
– Ты никому не показывал?
– Ну, ты спросил? Полная тайна вкладов. Обмоем?
– Попозже.
– Жду команды, о златопёрый! Водка стынет в жилах.
– А что там с шестой?
– Сун Цзы Ло держит.
– Что значит – держит? Помнишь, как Танкист говорил?
– Помню. «А если газету в окопах ждут?!»
– Точно. Поторопи!
– Сию минуту, о справедливейший!
…Конечно, теперь, когда всё делается на компьютере и, нажав кнопку, можно увидеть на мониторе любую полосу, материал или снимок, эти рейка, гвоздики, правленые оттиски выглядели глупым приветом из прошлого, из эпохи незабвенного Танкиста. Глупым, но милым! Смелков зажмурился: ах, какое было время! От клацающего линотипа он бегом нёс метранпажу тёплый тяжёлый набор, завёрнутый во влажную гранку, клал на оцинкованный стол и умолял:
– Семёныч, быстрее, график срываем!
Семёныч, толстый, степенный мужик, неторопливо вытирал ветошью руки, испачканные типографской краской, разворачивал гранку и качал головой при виде бесчисленных «вожжей», тянувшихся от зачёркнутых в колонке неверных слов к новым, правильным, выведенным на полях ровным корректорским почерком.
– Над стилем работаешь, Паустовский? Ну-ну…
Метранпаж ослаблял винты тайлера, вынимал из набора, поддевая специальным шильцем, ошибочные строчки, вставлял правленые и вбивал их на место деревянной рукояткой. Потом Смелков мчался по коридору, гремя полосой, к корректоршам. Женщины негодовали: сумки с продуктами, купленными в обеденный перерыв, были уже сложены, оставалось дождаться радостной вести, что номер подписан, – и домой, к мужьям, к детям. Они, как куры, набрасывались на текст, «строчили», сверяли правку и, найдя пару «блох», подписывали полосу.
Дальше путь лежал к уполномоченному Главлита, которого все звали по старинке «цензором». Он-то и допускал полосу к печати – «залитовывал». Замечательное время! Всё было просто и ясно: ты хочешь сказать правду, а кто-то наверху не велит. Значит, или ты его перехитришь, обведёшь, словно нападающий защитника, или он заткнёт тебе рот, и ты напишешь неправду, а наутро твоё позорное враньё прочитают миллионы доверчивых подписчиков. Конечно, на самом деле всё было сложней и тоньше. Грубо говоря, власть напоминала тяжёлого, но капризного и подозрительного пациента. Чтобы убедить его в необходимости укола, надо было хитрить, заходить с одной, с другой стороны, соглашаться с тем, что он совершенно здоров, а потом вдруг улучить момент, – и раз! Обманутый вопит, топает ногами, но уже поздно, поздно. Если получалось, значит тебе, муравьишке, удалось втащить свою иголочку правды на гору лжи, и тогда друзья гордились тобой, а женщины смотрели восхищённо-влажными глазами. Если не удавалось, что ж, друзья скорбели, а женщины смотрели сочувственно-влажными глазами. Ах, какое было время!
…Уполномоченный Главлита, молодой смешливый парень, сидел в отдельном кабинете без таблички. На стене – карта СССР и вырезанный из журнала портрет старика Хэма в знаменитом свитере. На столе – стопка непонятных справочников без надписей на корешках. В углу – сейф для особо секретных инструкций. Цензор был, как бухгалтер, в нарукавниках: свежие оттиски пачкали одежду. Он откладывал новый роман Хейли, просматривал полосу, приветливо кивая каждый раз, когда обнаруживал, что его замечания учтены и текст исправлен. Потом улыбался и хитро смотрел на стажёра:
– Говоришь, «самое тяжёлое – поднять нашу лёгкую промышленность»? Лихо! А вот это просто клёво: «Кресло даётся чиновнику, чтобы работать головой, а не отдыхать ягодицами!» И название отличное – «Ситец – тоже броня!» Сам придумал?
– Сам.
– Опасный ты парень! Ладно, не бойся – оставляю. Может, из тебя Юрий Трифонов выйдет. Будут доценты изучать раннего Смелкова, и меня, цербера бумажного, добрым словом вспомнят. А это ещё что такое?
На лице цензора возникло выражение детской плаксивой обиды:
– Ну сколько раз повторять: нет никакого Кустанайского танкового завода. Ну нет его! Есть Кустанайский завод сельскохозяйственных машин. Исправляй! Не залитую!
– Корректура домой ушла… – побледнел от ужаса будущий Трифонов.
– Догоняй тёток!
В тот вечер номер подписали на час позже. Вот тогда-то Гена впервые и попал в кабинет Танкиста. Преступление было очевидно: на пятнадцати гвоздиках висели полосы, и только под одним зияла пустота. А виновником этой страшной пустоты был он, Смелков. Главный посмотрел на стажёра долгим тяжёлым взглядом, отчего тот невольно встал по стойке «смирно».
– А если бы газету в окопах ждали? – спросил шеф прокуренным скрипучим голосом. – Молчишь? М-да… Выгнать тебя к чёртовой матери с волчьим билетом, и плевать, что за тебя, дурака, хорошие люди просили.
– Иван Поликарпович…
– Молчать! Но не выгоню. Мозгам своим скажи спасибо. Я вот в журналистике сорок лет без малого, фронт прошёл, а мне и в голову ни разу не пришло, что дефицит тряпья – то же самое, что нехватка брони на Курской дуге. Разгромом попахивает. Молодец ты, хоть и разгильдяй. В первый и последний раз прощаю. Иди! Стой! Начальник в кресле не только головой работает, но и задницей. Сам узнаешь! Сгинь с глаз моих, обормот!
За Гену просил тесть Александр Борисович, заведовавший в Худфонде закупкой свежей живописи, а дочь главного была, на беду, художницей – «авангардурой» – так он сам говорил в узком кругу и относился к мазне единственного ребёнка как к обидной болезни, вроде диареи. Что поделаешь – кровиночка!
Иван Поликарпович Диденко (в редакционном обиходе Танкист или Дед) редактировал «Мымру» лет двадцать. Фронтовой корреспондент, разъезжавший на гвардейской броне чаще, чем на редакционной «эмке», он умудрился затесаться в одну из групп, посланных вывесить на Рейхстаге Знамя Победы, но они попали под миномётный огонь и задание не выполнили. Когда-то Дед прогремел очерками о послевоенной Кубани, сильно отличавшимися от сытой и весёлой жизни киношных казаков. Он даже отсидел в следственном изоляторе полгода, пока разобрались, вернули партбилет и вставили за казённый счёт железные зубы. Свой первый серьёзный пост, и не где-нибудь, а в «Правде», Танкист получил после того, как хорошенько «протащил» безродных космополитов в краевой газете. Вся читающая страна повторяла тогда его каламбур: «Борьба с «космополипами» требует скальпеля!» Он долго проработал заведующим отделом в главной партийной газете, а потом ему доверили «Мымру» – новый еженедельник «Мир и мы», созданный в самом конце «оттепели» при Всесоюзном обществе дружбы с народами мира, чтобы показать «определённым кругам на Западе», что в Советском Союзе тоже есть беспартийная, даже свободная печать. Говорили, Диденко вызвал сам Суслов и сказал:
