Вообще очень поучительно само движение по дороге в этот музей, дороге подлинно исторической, в том смысле, что она как бы зафиксировала движение русской истории, два её важнейших этапа. Ведь почти каждый приезжающий, едет ли он от Пензы или от станции Каменка (теперь – Белинская), сначала попадает в лермонтовское заповедное место – Тарханы. В этой хотя и не родовой, то есть ни лермонтовской, ни арсеньевской, усадьбе всё-таки всё дышит старой родовой культурой – будь то бытовые интерьеры, или устройство паркового ландшафта, или собрание книг и портретов. И наконец, владельцы и обитатели этих мест, собранные под последней крышей, – родовая усыпальница. Дворянский период нашей истории.
Чембар Белинского – совсем иное. Это провинциальное разночинство. Удивительное ощущение истории, её движения, разных пластов культуры овладевает, когда сразу после Тархан ходишь по Чембарскому мемориалу. Именно только тогда, когда сам ходишь, и смотришь, и видишь всё своими глазами, наглядно, проникаешь в то, что и здесь есть свой быт, углублённость в традицию, привязанности, культура в своей сложности и противоречивости, в многообразном влиянии на человека. И когда думаешь о Белинском, то пытаешься понять, что и как здесь его воспитало, что к себе привязывало, что от себя отвращало.
В своё время Герцен, возможно, даже под впечатлением каких-то личных рассказов Белинского, писал о его детстве: «Его развитие очень характерно для той среды, в которой он жил. Рождённый в семье бедного чиновника провинциального города, Белинский не вынес из неё ни одного светлого воспоминания. Его родители были жестоки и необразованны, как все люди этого извращённого класса. Белинскому было десять или одиннадцать лет, когда его отец, придя раз домой, начал его бранить. Ребёнок хотел оправдаться. Разъярившийся отец ударил его и свалил на пол. Мальчик встал, совершенно преображённый: обида, несправедливость сразу порвали в нём все родственные связи. Долго его занимала мысль об отмщении. Но сознание собственной слабости претворило её в ненависть против всякой семейной власти, каковую он сохранил до самой смерти». Многое точно в этой характеристике, яркой и всё же несколько односторонней и, так сказать, отвлечённой. К тому же, пожалуй, есть в этой оценке «извращённого класса» что-то от взгляда сверху вниз – барина, дворянина. Конечно, была и жестокость. Но разве не страшный результат её в двадцати километрах отсюда, в дворянских Тарханах? Фамильный склеп, в котором покоится прах одного из лучших поэтов России, – и в нескольких метрах могила его отца (и то прах перенесён лишь в 1974 г.), отделённого от сына всю жизнь и после – тоже.
С другой стороны, Чембар рождал не одну жёсткость и даже жестокость, но и свои «светлые воспоминания». Начать с того, что отец Белинского не только не был «необразованным человеком», но был человеком очень образованным, и литературно тоже, уже даже по окончании семинарии. Кстати сказать, и в Медицинскую академию, куда поступил и которую окончил Григорий Никифорович Белинский, принимали семинаристов при условии хорошего знания латыни, словесных наук и, как правило, окончивших философский курс. Таким образом, многое сформировало в отце нашего великого критика человека философского склада мышления, вынесшего, по воспоминаниям хорошо его знавшего мемуариста, «из школы идеи, заброшенные первою французскою революциею, и здравый взгляд на литературу».
Книги, находящиеся сейчас в музейной экспозиции, убедительно говорят о широте интересов чембарского врача, а специальная литература и периодика подтверждают его высокий профессионализм, впрочем, многократно и многими засвидетельствованный. Кстати сказать, устроители нынешнего музея выступили и в роли своеобразных археологов. Немудрая медицинская посуда начала прошлого века, принадлежавшая отцу критика, раскопана при последних реставрационных работах и входит сегодня в музейную экспозицию.
Работа Г.Н. Белинского как врача, кстати, единственного на весь уезд, носила характер самоотверженный, подчас подвижнический. «Природный ум и доступное по времени образование, – вспоминает близкий семье Д. Иванов, – естественно, ставили его выше малограмотного провинциального общества. Совершенно чуждый его предрассудков, притом склонный к остротам и насмешке, он открыто высказывал всем и каждому в глаза свои мнения и о людях и о предметах, о которых им и подумать было страшно. В религиозных убеждениях Григорий Никифорович пользовался репутацией Аммоса Фёдоровича, с тою только разницею, что не один городничий, но и всё грамотное население города и уезда обвиняло Григория Никифоровича в неверии в Христа, нехождении в церковь, в чтении Вольтера, Эккартсгаузена, Юнга, любимых писателей Григория Никифоровича». А жить и работать этот человек должен был в провинциальной среде – тёмной и жестокой. И по роду службы он вовлекался в дела страшные и тёмные. «На Виссариона, – вспоминает тот же Д. Иванов, – сильно действовали рассказы отца и городские слухи о разных проделках чинов полиции. Его сильно возмущала тирания помещиков с крепостными людьми». В 1832 году уже из Москвы Белинский писал брату Константину: «При всей откровенности и благородстве характера, при добром сердце он (отец. – Н.С.) страждет страшным недугом – подозрительностью… Он не верит ни честности женщины, ни добросовестности мужчин».
Виссарион был сыном своего отца. Всё это – и философский склад ума, и самостоятельность суждений, и откровенность характера – имело свои истоки. Но ещё очень молодым жёсткое отцовское имя – Белынский – Виссарион Григорьевич смягчил на Белинский, одновременно и сохранив имя – связав и как бы приняв новое. Смягчил, как оказалось, почти символически: на место отцовской мрачной подозрительности и неверия пришла страстная вера в людей, питавшая душу борца.
При всей сложности и внутренней неустроенности (у отца и матери – женщины доброй и радушной, но грубой и вспыльчивой, к тому же полуграмотной – лада не было) внешне семья жила не так уж плохо: большой, в семь комнат, типа усадьбы дом, несколько человек крепостной прислуги. Культура книги в доме прививалась всем детям. Детская. Здесь по-особому смотришь на всё – особенно на книги, Белинским-мальчиком читавшиеся.
Впоследствии Некрасов в поэме «Белинский» писал о его детстве:
Процесс развития – в России
Не чуждый многим – проходя,
Книжонки дельные, пустые
Читало с жадностью дитя,
Притом, как водится, украдкой…
Тоска мечтательности сладкой
Им овладела с малых лет…
Какой прозаик иль поэт
Помог душе его развиться,
К добру и славе прилепиться –
Не знаю я…
Мы знаем, какие «прозаики» и «поэты» помогали «душе его развиться». «Дельными» были и книги Карамзина, и «Робинзон Крузо», и «Детское чтение» Новико́ва. Недаром позднее Белинский в критическом отзыве о «Новой библиотеке для воспитания» П. Редкина писал: «Бедные дети! Мы были счастливее вас, мы имели «Детское чтение» Новикóва». Действительно, энциклопедически разнообразный журнал «Детское чтение для сердца и разума» был одним из примечательных изданий великого русского просветителя Н.И. Новикóва. Но и с «пустыми» книжками не всё так просто. Опять-таки все мы помним хрестоматийные некрасовские же строки:
…Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого –
Белинского и Гоголя
с базара понесёт?
На столике в детской чембарского дома лежит одно из первых чтений Белинского: «Повесть о приключении английского Милорда Георга», изданная в 1819 году в Москве. Да, да, тот самый «глупый милорд» – приключенческая литература, своеобразный детектив, которым зачитывалась Россия ещё с конца ХVIII века. В 1839 году Белинский-критик напишет рецензию уже на девятое издание этой книги и в форме неких «мемуаров приятеля» вспомнит о своём детском увлечении: «О, милорд англинской, о великий Георг! ощущаешь ли ты, с каким грустным, тоскливым и вместе отрадным чувством беру я в руки тебя, книга почтенная, хотя и бессмысленная! В то время, когда я уже бойко читал по толкам, хотя ещё и не умел писать, в то время, когда ещё только начиналось моё литературное образование, когда я прочёл и «Бову», и «Еруслана» гражданcкою печатью, и «Повести и романы господина Вóлтера» и «Зеркало добродетели» с раскрашенными картинами, – скажи, не тебя ли жадно искал я, не к тебе ли тоскливо порывалась душа моя, пламенная ко всему благому и прекрасному?.. Помня тот день незабвенный, когда, достав тебя, уединился я далеко, кажется, в огороде, между грядками бобов и гороха, под открытым небом, в лесу пышных подсолнечников – этого роскошного украшения огородной природы, и там, в этом невозмущаемом уединении, быстро переворачивал твои толстые и жёсткие страницы… О, милорд! Что ты со мною сделал? Ты так живо напомнил мне золотые годы моего детства, что я вижу их перед собою; железная современность исчезает из моего сознания: я снова становлюсь ребёнком… и вот уже с бьющимся сердцем бегу по пыльным улицам моего родного городка, вот вхожу на двор родимого дома с тесовою кровлею, окружённый бревенчатым забором… А в доме – там нет ни комнаты, ни места на чердаке, где бы я не читал, или не мечтал, или позднее не сочинял… Постойте, я поведу вас… Но, милорд, что ты со мною сделал? Какая кому нужда до моего детства».
