Единственное, быть может, что не получило тогда отражения в охапкинской мозаике – это особая роль Николая Заболоцкого, уникальной литературной фигуры, стоявшей на границе «серебряного» и «бронзового» времени. Но это отдельный разговор…
Итак, поэты «бронзового века» вернули культуре то, что было утрачено в декадансе, отвергнуто в футуризме и тщательно замаскировано в русской литературе советского периода, – вернули золото традиции, по-новому переосмысленной и отлитой в ином культурном сплаве. Но новый культурный истеблишмент предпочёл этого не заметить. Само понятие «бронзовый век» вызывало недоумение, вопросы и какое-то подспудное неприятие. Интеллигенции не хотелось менять систему координат, основанную на идее одной привилегированной эпохи. Использовать дух русского модерна как ultima thule – («последний предел», «крайний остров») национальной культуры – это было удобное решение. Оно позволяло просто законсервировать разрыв, который провозгласили большевики, сбрасывая Пушкина с «корабля современности». Мысль о преодолении этого разрыва вытеснялась на задворки общественного сознания.
И сегодня культур-менеджмент делает вид, что эта ситуация его не касается. Нет эпохи – нет проблемы. О потребности в новой литературной хронологии предпочитают громко молчать. Литературную современность публике подают как период «умной беллетристики» для городского среднего класса, которому некогда читать фундаментальные тексты, но хочется сохранить интеллектуальную форму. Зато концепт Серебряного века по-прежнему играет роль универсальной эстетической парадигмы и одного из краеугольных камней российского постмодернизма.
Соединение гламура с «дореволюционностью» – вот во что превратился сегодня гештальт «русского модерна» и «философско-теософских исканий начала века». Это то, на что завязаны представления о новой салонности, о стилизованных клубных пати и куртуазности. Каждая вторая элитная школа выходного дня на Рублёвке стилизована под «салоны начала века». Так устроено сознание новых русских, которые теперь называют себя «глобал рашинз»: «фрукт – яблоко, планета – Земля, поэт – Пушкин, культура – Серебряный век». И неважно, что назойливая кичевость оглупляет и упрощает культурные реалии. Неважно, насколько этот образ культуры адекватен. Главное, что он «элитарен».
Поэтов «бронзового века», если взглянуть на тексты того же Охапкина, избирает и призывает Господь. Но современная клубная культура, арт-кафе, книжные выставки, литпремии и фестивали – всё это организуется и «избирается» культур-менеджерами, издательскими концернами – словом, креаклами от культуры, буржуазией духа. А в этой среде знание – не дар, но товар. Отсюда его нехватка у одних и избыток у других. Таковы правила игры, диктуемые российским правящим классом. Поэтому, например, новый культурный элитаризм очевидным образом сочетается с откровенной кастовостью в новой системе образования, которую проповедует Минобр под видом «образовательной реформы».
Но дело в том, что культура постмодерна, в которой в российских условиях такое почётное место занял концепт Серебряного века, давно уже не находится в фазе расцвета. Сегодня наблюдения за этой культурой обнаруживают феномен реверса. Постмодерн как бы сворачивается, откатывается назад, срывается в архаику. Социологи вовсю говорят о «техноязычестве», «новом пантеизме» и «новой дикости».
Конечно, можно сказать, что по причине мирового кризиса у элит больше банально нет денег на культуру и она развивает её в рамках стратегии «дёшево и сердито». Отказ в субсидировании сложных и дорогостоящих культурных проектов порождает проекты простые и радикальные. Всё это так, но это только часть проблемы. Вторая, ещё более важная часть состоит в том, что архаизация культуры вторична, а её подлинные причины лежат в архаизации политики.
И дело не в тысячах сирийских беженцах, этих восточных «варварах», как называют их европейцы. Куда опаснее свой собственный, внутренний варвар Запада, которого выпустили на свободу. Неумолимо уходит эпоха неолиберального паноптикума и начинается время идолов и капищ постцифровой эпохи. Это означает стремительную дехристианизацию западного мира. А элитаристская концепция культуры со своей стороны приветствует моральный террор со стороны всевозможных «пусси» и попытки выдать политику за искусство.
Элитаризм уже обернулся варварством в искусстве. Точно так же он обернулся дехристианизацией и расчеловечиванием в обществе и политике: фундаментализм, неонацизм, новое переселение народов захлестнули Европу. Последнее – как воздаяние за века колониализма. Ради консервирования ситуации сегодняшний западный политический режим культивирует «новую дикость», чтобы противопоставить внешнему варвару внутреннего, который никогда не исчезал, но сейчас его как будто спустили с цепи. Таков исход постмодерна, реабилитировавшего примитивную сакральность и пещерные инстинкты.
Каков же выход? Он заключается в элементарном выборе – между «новой дикостью» и авторитетом традиции. Между правом силы и уважением к святыням, каковое уважение в известной мере уравнивает людей. Поэтому новый этап современности будет пронизан общими традиционными ценностями.
Мы это называем аксиомодерном. Аксиомодерн имеет бронзовый оттенок, напоминающий о золотой классике. И этот бронзовый отблеск, конечно, разлит не только в литературе, но и в сфере общественных нравов. В возвращении Европы к христианским истокам именно России предстоит сыграть важную роль. Поэтому «бронзовый век» может стать вселенским. Мы стоим уже одной ногой в новой эпохе, аксиомодерн наступил. И в ответ на пастернаковское: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» – можно ответить прямо: «Аксиомодерн. Эпоха бронзы».
P.S. Примечательно уже то, что первая поэтическая антология «Бронзовый век русской поэзии», составленная Славой Лёном, увидела свет лишь в 2013 году (Бронзовый век русской поэзии. СПб., BBM).
Вовремя сказанное слово
Искусство / Портфель ЛГ / Званый гость
Теги: Сергей Есенин
«ЛГ»-досье
Нонна Голикова – драматург, театральный критик, автор целого ряда статей, радио- и телепередач о театре, инсценировок и пьес. Её пьеса о Есенине «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» в постановке Фаины Веригиной в течение многих лет шла на сцене Московского драматического театра им. М.Н. Ермоловой, имела широкий общественный резонанс и была выдвинута на Государственную премию России.
- Нонна Юрьевна, в этом году мы отмечаем 120-летие со дня рождения величайшего русского поэта Сергея Есенина. По статистике популярности в России наряду с Пушкиным он занимает лидирующее положение. Но имя Есенина по большей части обросло мифами, а приписываемый ему алкоголизм стал и вовсе притчей во языцех. Недавно даже наткнулась на огорчившую меня статью, в котором Есенина характеризовали едким словом «алкогений». Скажите, что вы думаете насчет тщательно культивируемого СМИ и телеканалами образа Есенина-дебошира и алкоголика?
- Я писала о Есенине пьесу «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» как раз в канун его столетия, и уже тогда пресса была переполнена статьями о Есенине и Дункан, об их алкоголизме, об их взаимоотношениях, как они ругались-дрались. Мне же было интересно в этих людях совсем другое. Как выяснилось позже, зрителям было интересно то же, что и мне. Свидетельство тому – беспримерный зрительский успех спектаклей по моей пьесе. Но, вы правы, сейчас процветает эта тенденция – писать о наших великих так, чтобы они запоминались как наркоманы, алкоголики, как маньячки, помешанные на пластических операциях, и ни в коем случае не говорить ни о масштабе их личностей, ни бесценности их творческого существования в этом мире. Есенин был гением! С моей точки зрения совершенно справедливо его ставят в России рядом с Пушкиным – к тому же по зафиксированной статистике это самый переводимый русский поэт в мире. А Айседора Дункан – одна из выдающихся женщин ХХ столетия! Кстати, интересно, однажды, когда я писала, что-то у меня застопорилось, я заметалась по коридору своей квартиры, и вдруг с антресолей, дверцы которых случайно открылись, на меня посыпались журналы начала 20-го века, о существовании которых я даже забыла. Среди них был журнал 1913 года «За семь дней». Когда я наугад его открыла, то увидела статью «Айседора Дункан – албанская святая». Статья с именем Дункан и словом «святая» – никакая не «алко»!
- А почему албанская, если она была американской ирландкой?
- Тогда в Албании шла война, и гибли дети, а Дункан, которая трагически потеряла своих детей, поехала туда и на свои деньги спасла сотни детей. Госпитали, лекарства, врачи в Албании, которая погибала в огне войны – все на ее средства. Албанцы при жизни объявили ее святой, и это меня заинтересовало. Основой сюжета у меня стала любовь Есенина и Айседоры Дункан, но мне было интересно погрузить эти отношения в атмосферу времени, того ужасного времени 20-х годов, времени разрушения России и испытания людей голодом, разрухой и нищетой.
