Одновременно в общество ведрами вливали страх и ненависть по отношению к бедным. Бедные - которых, напоминаю, тогда же и штамповали в массовом порядке - были объявлены врагами общества, носителями проклятых коммунистических идеалов, природными черносотенцами, будущими погромщиками, людоедами и просто собаками (тогда было принято слово «шариков»). Но главным было слово «быдло» - вообще-то полонизм, подлый, как все польское. Слово это стали бешено пиарить - так, чтобы людей корежило, корчило от страха и ненависти. Образами «голытьбы» и «быдла», которое вот-вот подымет страну на вилы, если не держать его в железной узде, кормили досыта, впихивали в мозг под давлением, как французскому гусю через трубку. Страхом и ненавистью пичкали отовсюду - как по федеральным телеканалам, так и из элитных модных журналов для молодых негодяев, с их посылами типа «лучше быть геем, чем нищебродом», «наркотики лучше нацизма» и т. д.
Так формировался класс, который очень хочется назвать, по аналогии, «шляхтой», но который сам себя именовал «небыдлом» и «приличными людьми». Не обязательно это были богатые или хотя бы обеспеченные. Скорее, там сбились особо падкие на пропаганду быдлоненавистничества. Какая-нибудь интеллигентная старушка, у которой реформы съели сбережения, пенсию, даже жизнь детей, могла трястись от быдлоненавистничества не хуже какого-нибудь скоробогача, выковыривающего из кривых зубов остатки рябчика с ананасом.
Что касается «собственно богатых», они относились к «быдлу» с несколько большим пониманием, хотя и безо всякой любви. Каждый «успешный человек» того времени про себя знал, что избежал горчайшей участи не по уму и заслугам, а благодаря случаю и обстоятельствам. И что он ничем не лучше тех, кого выбросило за борт - и кого он сам бил по пальцам, чтобы они на борт не влезли. Но, разумеется, оказаться в рядах нищего быдла новый богатый класс боялся отчаянно, дико.
Последствия этого страха были парадоксальны.
С одной стороны, перспектива «остаться без всего» вызывает в уме ту идею, что кровную копеечку надо спрятать, прикопать - например, положить на счет в каком-нибудь надежном западном банке, а еще лучше - в банку стеклянную, и закопать, на черный-то день. С другой - тот же самый страх провоцирует траты, желание постоянно покупать дорогое и блестящее, жрать в дорогих ресторанах и каждое воскресенье летать за границу, дабы доказать самому себе и окружающим, что ты не нищий, не нищий, ни в коем случае не нищий.
На это последнее - убеждение себя и окружающих, что ты в безопасности и не заражен - работала, например, тогдашняя индустрия увеселений, все эти клубы-рестораны, набитые охранниками, с жесточайшим фейс-контролем, металлоискателями на входе и чуть ли не рентгеном. Помимо прагматического смысла всех этих мер (тогда кровь лилась ведрами), они имели и символическую составляющую, а именно карантинную.
Я хорошо помню, как впервые тыркнулся в какой-то кабак, доселе доступный, - и у меня потребовали «клубную карточку», потому что жральня, оказывается, перешла на «клубную систему». В другом месте мне - с заранее заготовленной брезгливой гримаской - подали меню с тридцатидолларовым кофе-эспрессо. Как мне объяснили впоследствии, это была «отсекающая цена» - то есть чтобы быдло вроде меня в заведение не ходило, и за это мое отсутствие кто-то переплачивал за чашечку вдесятеро. Про бушевание фейс-контроля уже молчу: его в те годы не практиковал только ленивый. Ощущение было, как будто в страну пришла эпидемия, и немногие здоровые готовы платить и унижаться, чтобы уберечься от бушующей вокруг заразы. Пир во время чумы, в самом прямом смысле.
Несколько слов стоит сказать о «естественном милосердии» и милости к падшим. Как показывает историческая практика, сочувствие к нищете и реальная помощь нищим возможны только в двух ситуациях. Либо когда перспектива нищеты для богатого человека является настолько маловероятной, что он может относиться к нищим как к существам иной породы, вроде собачек, которых жалко. Либо в обществе восточного типа, где царит спокойный фатализм и понимание того, что все дела человеческие в руках судьбы, «кисмет». В России же не было ни того, ни другого. Милосердия, соответственно, тоже.
Липкий ужас перед быдлом несколько спал в конце девяностых, после дефолта. Ощущение миновавшей опасности оздоровило моральный климат, а произошедшее тогда же окончательное - хотя и грубое - социальное расслоение довершило дело.
Страна четко разделилась на быдло - которое навсегда быдлом и останется, быдлом и помрет, а если и будет воспроизводиться, то только в качестве быдла - и тех, кто удержался на краю. Упасть вниз, в нищету, можно и сейчас, но для этого все-таки надо сделать хоть пару шагов своими ножками, а не просто «влететь».
Оставшаяся на светлой стороне жизни часть российского населения немедленно начала вырабатывать новые страхи.
- Мы не быдло, - сказал Боря, наливая уже пятую последнюю. - А кто мы, собственно?
До этого мы успели слегка поругаться, как бы помириться и доесть бутербродики.
- Вот я, - вздохнула Инга, - офисный планктон. А ты, Боря - люмпен-интеллигент. А ты, Миша, вообще черт знает что.
Мы посмотрели друг на друга. У всех нас было что-то вроде работы, какие-то интересы, своего рода успех, и даже некое подобие будущего. Зато мы точно знали, что там, за окном, в ночи, живут и ходят люди, у которых всего этого нет и не предвидится. Просто Боря это принимал, а я нет.
- А, ладно, давай выпьем, - сказал Боря, понимая, о чем я думаю. - За субкультуру понимания. Все-таки мы люди одного круга, как ты это ни называй. Ты можешь сколько угодно говорить, что есть какой-то народ, в который ты входишь. На самом деле этот твой народ тебя в электричке зарежет.
- Извини. Пожалуй, мне хватит, - сказал я. - Счастливо, Борис. Счастливо, Инга. Вы очень хорошие. Я пойду.
На улице было холодно.
Дмитрий Данилов
Хочется спать
Ночь на Курском вокзале
Спать, спать. Надо поспать. Хотя бы немного подремать.
Лавка жесткая.
Скорый поезд восемьдесят первый Горький - Санкт-Петербург прибывает к пятой платформе на одиннадцатый путь.
Лавка не такая уж жесткая, для сидения нормальная, даже слегка мягкая, а вот для лежания довольно жесткая.
Ничего, ничего. Как-нибудь. Спать.
Нумерация вагонов начинается с хвоста состава.
Обувь лучше не снимать, а то сопрут еще.
Сумку под голову. В сумке что-то выпирает углом, неудобно. Надо перегруппировать содержимое сумки таким образом, чтобы ничто не выпирало.
Ох, ох.
Электропоезд до станции Крутое отправлением в один час двадцать четыре минуты проследует только до станции Железнодорожная. Приносим извинения за доставленные неудобства.
Ни фига себе «неудобства». Человек собирается последней электричкой добраться до Крутого, а его довезут только до Железнодорожной, в два часа ночи, примите наши извинения.
Совсем охренели.
Не обращать внимания на объявления. Спать, спать.
Какая- то женщина пришла с огромной охапкой цветов в пластиковом ведре, сняла ботинки и легла на лавку, а ведро с цветами поставила рядом.
Попробовать повернуться на другой бок, может, это улучшит ситуацию.
Хорошо, что не надо ничем укрываться, тепло.
Надо бы как-нибудь уснуть. Еще как минимум часа четыре здесь торчать, до первых электричек, до открытия метро.
Уважаемые пассажиры, будьте осторожны, от четвертой платформы с восьмого пути отправляется скорый поезд сто девяносто третий Санкт-Петербург - Пермь. Пожалуйста, будьте внимательны.
Каждую минуту объявления. Не обращать внимания, спать.
К спящей женщине с цветами подходит слегка пьяненький паренек лет двадцати, треплет ее за плечо, мать, а мать, она вскакивает, мать, почем цветы, эти вот по семьдесят, а вот эти и эти - по сто, давай вот этих, три штуки, нет, давай сразу пять, чего там, гулять так гулять, берет букет и быстрой пошатывающейся походкой идет к выходу в город.
Женщина опять ложится и, кажется, моментально засыпает.
Она, наверное, привыкла. Человек ко всему привыкает.
Уважаемые пассажиры, до отправления скорого поезда номер шестьдесят восемь сообщением Севастополь - Санкт-Петербург остается пять минут. Просьба пассажирам занять свои места, провожающим - выйти из вагонов. Желаем вам счастливого пути.
Милиционер выводит на улицу низенького потрепанного мужичка, кажется, пьяного. Это не бомж, нет, просто довольно неопрятно выглядящий мужичок, видно, давно не был дома, поистрепался. Мужичок не сопротивляется.
Вроде и устал, и спать хочется, а все как-то никак. Спать, спать. Надо постараться.
Через два ряда наискосок сидит молодой парень. Сидит просто так, не спит, не читает, просто сидит и оглядывается по сторонам. Снимает ботинок с правой ноги. Внимательно осматривает ботинок, засовывает вглубь ботинка руку, что-то там нащупывает. Ставит ботинок на пол, снимает носок. Внимательно осматривает носок, в том числе на просвет, - судя по всему, проверяет на предмет дырявости. Внимательно осматривает босую ногу. Надевает носок и ботинок. Повторяет те же манипуляции с левой ногой. И опять сидит просто так, озираясь по сторонам.
