Когда сто миллионов лет назад она запустила макабри-ческую «Без тебя», мой мир, по закадровому тексту к «Властелину колец», – мир изменился. Когда вышел первый альбом, я заслушал его до дыр. Когда Найк Борзов звонил с репетиции в «Олимпийском» и делился: Машина группа распадается в эти минуты, – мы с коллегами держали пальцы крестом, и держали, очевидно, плохо. Когда Олег Нестеров с грустью рассказывал, как Маша, приглашенная Ниной Хаген выступать перед Ниной Хаген, не пошла в посольство за визой, он добавлял: шел снег. В снег ехать за визой не с руки.
В моем анамнезе ничего не изменилось бы, не возникни в нем, скажем, певицы Земфиры, которая не сказала мне ничего нового за пять помпезных альбомов, – но без этого термоядерного плача Ярославны, на который способна Маша Макарова, я по-другому слышал бы сейчас музыку на русском языке. Я упираюсь каждый раз, когда «Машу и медведей» пытаются вычеркнуть из расписания, я знаю все про сборы и коммерческую прибыль, точнее, ее отсутствие. Знаю, что, когда бог целует в макушку, практической сметки он не дает и банковский счет не пополняет.
Сметка – каждому своя.
Как-то за полночь в «Китайском летчике» мы сидели с Юкими Нагано, вокалисткой Коор и Хосе Гонзалеса. Был сборный концерт, на сцену выпорхнула Пелагея, хихикнула, прощебетала а капелла «Рождественскую», схватила бокал и вернулась за свой столик.
– Oh, my! – только и сказала Юкими. – Почему она не едет в Европу?
Поля подсела к нам, была мила, смеялась на хорошем английском – и тщетно потом я пересылал ей запросы от европейских фестивалей, падавшие с легкой руки друзей Юкими, – Пелагея слушала маму, играла Кремль, юбилей Ельцина, театры и чуть-чуть клуб «Икра»: ей было не до того.
Юкими переехала к Гонзалесу, играла родной Гетеборг, двоюродные Токио и Нью-Йорк и благотворительные стадионные концерты вместе с Kent и Anastacia. Каждая, полагаю, была счастлива на своем маршруте.
Я надеюсь, что Маше по душе дореволюционный дом на Казакова у железнодорожной стрелки.
Она стоит в растрепанном парике, рядом – гуттаперчевая Гая Арутюнян из «Детей Пикассо» (они записали вместе несколько песен), девушки устремляются на сцену, хватают микрофоны и сметают все на своем пути. Радиостанциям, критикам, блогерам на это сотворчество глубоко наплевать: его надо слышать живьем, для того чтобы слышать живьем, надо оторвать задницу и приехать – но, позвольте, нельзя же приезжать к вам каждый раз, когда сегодня Electric Six, завтра Леннон, ну Макарову-то с Арутюнян мы успеем посмотреть. Городу некогда.
Однажды в модный журнал позвонила Наталья Медведева – попросила написать о своем концерте. Я вежливо отнекивался: по правде сказать, коллега два номера назад о Медведевой писала, нельзя же повторяться из номера в номер, давайте подождем следующего. Через месяц стало известно, что следующего не будет.
Маша и Гая кричат какую-то несуразицу: «Рок победит!» – от них искры летят и мурашки по коже бегут.
Второй менеджер Ира, вечный запасной у харизматич-ной Кати (аккуратный хвостик, бледное лицо, привычный кандидат на вызов скорой), стоит рядом со мной на ВИПе и плачет.
– Ты чего, чудо?
– Не могу уходить.
Менеджер Катя написала заявление по собственному желанию, уходит в новый клуб Магди и Сергеева, пришла сегодня в первый раз не на работу, красивая, счастливая, извозчицкий мат через слово – чисто можно. Тихая Ира написала заявление с подругой за компанию, устала от нашей 24-часовой соковыжималки, пойдет к Наташе в «Думу», там, дай бог, без скорой будет обходиться.
– Плачешь-то чего?
– Не могу я отсюда уходить. – Ира отворачивается, вытирает слезы и молча смотрит на сцену.
Маша зажмуривается до морщинок и с силой бросает микрофон о сцену. Кода.
***
Долго плакать Ире было некогда: первый мускулистый тип в обтягивающей майке появился на пороге задолго до полуночи – не успели Макарова с Арутюнян сойти со сцены.
Наш комбайн сработал безотказно. Концертная публика разбежалась через час после окончания, ночная стала подтягиваться к полуночи, ко времени водораздела между концертом и вечеринкой.
Речь перед охраной я держал минут десять. Не смотреть, не смеяться, всем «здравствуйте, спасибо, приходите еще» – как обычно. Женя Малыш вздохнул и сказал свое
«не подведем». Менеджер Ира взяла на себя барменов, официантов и уборщиц. Феминистка Оля в кассе не повела бровью.
Началось все так. Алексей Вишняков купил меня с потрохами, назначив встречу: просто так, с улицы, приехал, представился и без лишних предисловий сказал:
– Хочу делать у вас гей-вечеринки. День – суббота, на четверги и воскресенья не согласен. Как вы на это смотрите?
Задуматься я не успел, потому что мне позвонил хип-хоп-деятель Эдгар.
– Гриш, такая маза, Хамиль из «Касты» и диджей Хобот готовы играть в апреле. Мне с пацанами надо пошуршать, но срастется, чую. Что у тебя там с днями в апреле?
Я сказал Эдгару, что перезвоню, а Вишнякову сказал:
– Смотрим хорошо. Мы на всех, кто не зашорен, хорошо смотрим. Только субботу я вам не дам, и русского попса не должно быть ни в коем случае.
– Я Максим хочу пригласить на открытие, и в субботу обязательно. Что за вечеринка, если не в субботу? Вы Максим знаете? – посмотрел на меня исподлобья Вишняков.
Трубка вновь зазвенела.
– Гриша, трубы горят, захрипел заговорщически Эдгар, – пацанам понимать надо, какая датка может быть. А то передумают пацаны, будь друг, глянь в календарь.
– Эдгар, поставь крест на двадцать четвертое апреля и давай через час, пожалуйста, у меня переговоры, – сказал я Эдгару, а Вишнякову признался: – Максим я пытался слушать в Японии, но не случилось, по техническим причинам. А субботу, самый жирный день, с какой бы стати вам отдавать? Если зарулит наш обычный ночной посетитель, что будем делать?
Как что? Пускать, конечно, – удивленно посмотрел на меня Вишняков. – Если он не агрессивно настроен. По какой причине в субботу – барную выручку вы увидите сразу. Максим – очень важная для геев певица. А я вот хотел полюбопытствовать: для круизинга у вас есть подходя-. щий зал? Круизинг – это когда геи ходят по залу и смотрят по сторонам, понимаете?
– Слушь, не годится пацанам двадцать четвертое, – Эдгар в трубке грустен и настойчив, как никогда. – Пацаны бы двадцать третьего махнули. Мож, того, махнем, посмотри, друг?
Я бормочу: «Перезвоню» – и выключаю телефон. Круизинг и пацаны из «Касты» в моей голове, вместе не умещаются.
Стрельнуть с гей-вечеринкой меж тем – блестящая репутационная вещь. Более печального зрелища, чем мрачные, забаррикадированные гей-клубы с их вечной гетто-борьбой за выживание, в этом городе нет. Но мы-то – западники. Публичное гей-мероприятие для репутации – джек пот. Насчет бара настойчивый Вишняков прав: его аудитория не в ЖЭКе работает и деньги тратит только на себя. Максим мы можем окружить приличными диджеями. Проследить, чтобы не скатились в междусобойчик и чтобы наша Лена на входе информировала и приглашала каждого, кто не бритоголовый спортсмен и не из РПЦ.
– Отца Косьму пускать, если вдруг приедет? – спросила ядовито Лена.
– Пускать. Тебе же Тибет говорил, он бедный монах. И у него есть клубная карта, – нашелся я.
На том мы с Вишняковым и разошлись. Демонстративно поставили вечеринку на 8 марта – никакого «Дня бухгалтерши», не наш жанр; и вот с лестницы у гримерки несется жеребячий гогот – переодеваются go-go's.
Вишняковские гости подъезжают поодиночке, парами, компаниями, в воздухе пахнет хорошим парфюмом, и стодвадцатикилограммовый Женя Малыш работает на подъеме. Смена охраны, только что проводившая гостей Маши Макаровой, – и бровью не ведет, любезнейшим образом про «колющее-режущее» спрашивает и желает каждому приятного вечера. Посетители шокированно переглядываются: так их в случайном месте еще не принимали. Погодите немного – место не случайное.
Да здравствует Театр Гоголя! Вишняков перерыл к вечеринке закрома декораторского цеха – выудил оттуда золоченые диваны, серебристые гардины и еще килотонну блестящих объектов. Юлин рекорд на вечеринке с Йохансоном побит.
На пороге – Соня. Оценивает ситуацию, хохочет, комически разводит руками: «Не была гей-дивой – ну, попробуем!» Отправляется за вертушки: мы договорились с Вишняковым, что играть сегодня будет она, чтобы не скатиться в ремиксы на Мадонну.
Лестница усыпана золотыми пайетками, дорогие ботинки топчут ее, снизу-вверх, сверху-вниз: там, похоже, как-то разобрались с круизингом. На барной стойке – веер чаевых, бармены над стойкой – летают, и больше бесед о толерантности с ними не потребуется никогда.
Когда Юля Юденич услышала о гей-вечеринке, она пришла в ужас. Заявила, что это аморально и безнравственно. Арт-директор «Шестнадцати тонн» Павел Камакин хмыкнул и сказал, что зайдет с бейсбольной битой. Модный журнал, ясно, пришел в восторг.
