Нет, сказать, что все произошло так уж неожиданно, было бы опрометчиво. В январском номере органа военного министерства России «Разведчик» за 1914 год военный министр В.А. Сухомлинов писал: «Мы все знаем, что готовимся к войне на западной границе, преимущественно против Германии. Не только армия, но и весь русский народ должен быть готов к мысли, что мы должны вооружиться для истребительной (слог-то каков, читатель! — С.К.) войны против немцев и что германские империи должны быть разрушены, хотя бы пришлось по жертвовать сотнями тысяч человеческих жизней».
Это была, конечно, не только антигерманская, но и антирусская провокация. А разве не такой же провокацией было требование Пуанкаре расходовать французские кредиты на строительство стратегических железных дорог к германским границам? И разве не провокацией стал визит «Пуанкаре-войны» в Россию после Сараевского убийства?
Президент Франции приехал в Петербург на встречу с царем до австрийского ультиматума Сербии — 20 июля. И весь его визит выглядел как вызов Германии. Николай II в эти дни досрочно произвел в офицеры юнкеров выпускных классов военных училищ и громогласно заявлял, что Франции нужно продержаться десять суток, пока Россия отмобилизуется и «накладет» немцам «как следует».
Сухомлинов 11 июня 1915 года был с позором отстранен, 21 апреля 1916 года арестован и заключен в Петропавловку. Николай II его освободил. Летом 1917 года генерала все же судили, 12 сентября приговорили к пожизненной каторге, и он тут же сбежал… в Германию. Там-то, на вилле в Ванзее под Берлином, он после войны тоже не удержался от признания: «Если кто когда-нибудь… займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время приблизительно от 24 до 28 июля».
Пуанкаре приехал явно на инспекцию, во-первых, и на обрубание всех швартовых, привязывающих Россию к миру, во-вторых. Все вышло, как и планировалось: «патриотический» антигерманизм достиг в России уровня, после которого надо сдерживать «коней» до поры.
Французы старались подгадить русско-германским отношениям не только на высшем — президентском, уровне, но даже по мелочам. 14 июля 1914 года на Лоншанском поле под Парижем прошел военный парад «в память взятия Бастилии революционным народом». Цветистый спектакль в чисто французском духе закончился, военные атташе готовились разъезжаться по домам. И тут нашего графа Игнатьева попросили сесть в открытый автомобиль вместе с его германским коллегой — мол, устроители опасаются враждебных выкриков толпы по адресу немца. Автомобиль тронулся, и публика со всех сторон заорала: «Vive la Russie! Vive les russes!» («Ура России, ура русским!»). Игнатьев отнюдь не жаждал войны России с Германией — совсем наоборот. И, уступив французам, он, конечно, сплоховал. Не сообразил, что немец оскорбится такой нарочитой демонстрацией «русско-французской тепло ты». Если бы он ехал в отдельном автомобиле, он злился бы на Францию, а так, как вышло, — невольно на Россию. Что французам и требовалось.
Мелочь? Нет! Подобным же образом французы будут па костить нам и через двадцать с лишним лет, сталкивая Германию и СССР на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Тогда французы совершенно намеренно отвели территорию под советский и немецкий павильоны друг против друга. А за тем заблаговременно, чтобы подзудить, показали макет советского павильона лейб-архитектору фюрера Шпееру. Эффект получился потрясающий: в результате вдохновенные, устремленные вперед мухинские «Рабочий и Колхозница» шагали прямо на немцев, а над русскими хищно нависал с высоты имперский орёл.
В предвоенную же пору 1914 года таких «мелочей» хватало и в Париже, и в Лондоне. В начале июля (6 числа) посол Германии фон Лихновски извещает Грея о только что закончившихся в Потсдаме австро-германских консультациях и «совершенно доверительно» добавляет:
— В Берлине считают, что ввиду слабости России не стоит сдерживать Австро-Венгрию.
— Да, Россия, увы, слаба, — «согласился» Грей. Он так сожалеющею покачал при этом головой, что не приходилось сомневаться: ему очень (ну просто очень!) хотелось бы, чтобы Россия была сильна, но куда, мол, денешься от фактов.
Берлин такие коварные английские «оценки» лишь окрыляли.
А вот уже русский военный агент в Англии докладывает в Петербург: «Английский Генштаб уверен, что Австрию толкает на войну Германия».
Ну, ещё бы — этот Генштаб, да в разговоре с русским, говорил бы в такие времена что иное! Провоцировать простаков в Англии умели всегда…
Одновременно Грей заверяет послов Австрии и Германии Мендорфа и Лихновски в строгом нейтралитете Англии и ее стремлении уладить австро-сербский конфликт миром. Восьмого же июля сэр Эдуард принимал русского посла графа Бенкендорфа…
— Я крайне озабочен серьезностью складывающегося положения, граф, — страдальчески сообщил шеф «Форин офис».
— Да, на этой покатости можно поскользнуться, если только не обладать сильным духом и решительной волей, — согласился Александр Константинович.
— Прекрасно сказано, — несколько оживился Грей. — И как раз поэтому я убежден, что России нужно решительно поддержать Сербию и защитить ее от произвола австрийцев. Ваш авторитет у славянства, ваша сила…
Бенкендорф вежливо помалкивал и лишь сделал неопределенный жест рукой — а вы, мол, господа, как же?
Грей намека, впрочем, не усмотрел, и Бенкендорфу пришлось задать этот вопрос вслух:
— Но ведь и Англии, очевидно, придется вступиться, если не с нами за Сербию, то за Францию?
Грей опять стал бесстрастен и развёл руками:
— Мы всегда на стороне обиженного и нуждающегося в помощи, господин посол. Но по нашим данным тогда в наиболее тяжелом положении окажется Россия. У меня есть точные сведения: в случае войны Вильгельм и Мольтке очень быстро переместят центр военных операций с запада на восток. Своего основного противника Германия видит в России…
Грей лгал в глаза. Ну и что? Пройдут два десятка лет, читатель, и политику провоцирования СССР против Германии будут проводить уже бывшие коллеги Грея по кабинету Ллойд-Джордж и Черчилль в беседах с нашим полпредом Майским. Другое время, постаревшие фигуры, но цели и методы английской дипломатии не изменятся. А пока что нужно подтолкнуть Россию царскую, потому что без России войну начинать нельзя во всех смыслах. Единственной же надежной гарантией тут могло стать или объявление Россией войны с Германией, или наоборот.
Но обязательно нужно было добиться, чтобы конфликт оформился вначале между этими двумя державами. Только после того, как они увязли бы во взаимных мобилизационных действиях после официального объявления состояния войны между со бой, можно было двигать дело Большой войны дальше.
Нельзя не упомянуть и еще один тонкий момент. В не раз уже цитированной мною книге «Европа в эпоху империализма» академик Тарле заявлял, что германский канцлер Бетман-Гельвег был активным сторонником войны. Но вот как оцени вал того же Бетмана начальник Штаба РККА Б. Шапошников в своем труде «Мозг армии»: «Трагическая личность — один из преемников Бисмарка на канцлерском посту — Бетман-Гельвег думал достигнуть намеченных целей исключительно мирным путем, проводя политику „без войны“. Бетман исходил из того положения, что идущее быстрым темпом развитие производительных сил Германии настолько перегонит остальные государства, что конкуренция их окажется исключенной».
Шапошников воевал с немцами на фронте. А вот Тарле отличался на бумаге, обвиняя Бетмана в том, что в 1914 году в Германии видели главного врага не во Франции, а в России, на том основании, что «победа над Францией казалась нелегкой, но вполне возможной; победа над Россией — и лёгкой и несомненной».
Насколько же академик был прав?..
Не приходится сомневаться, что если бы Германия ударила вначале по России (а не по Франции — как это было в реальности), то Франция активно не вмешалась бы. Ещё чего не хватало — лить кровь французских шевалье во имя жизней сиволапого мужичья!
Зато немцам была бы обеспечена поддержка австрияков. И это — не считая поддержки Евгения Викторовича, приписавшего немцам шапкозакидательские настроения по отношению к России.
Итак, «лёгкая победа», быстрый вояж по западным флангам Российской империи, аннексия Курляндии, русской части Польши, Лифляндии с Эстляндией. Затем — замирение с Росси ей на германских условиях — и Россия со счетов сбрасывается.
Потом можно было передохнуть, чтобы с приходом новых теплых дней ударить по уже одинокой Франции.
Ну разве это не есть та рациональная схема войны для Германии в случае, если бы немцы были настроены так антирусски и были настолько самонадеянны на счет России, как описывал Тарле?
