Однако то, что с советской стороны никоим образом не имелось намерения соблюдать международные конвенции, показывает уже обращение с находившимися в советских руках немецкими солдатами, которых официально представляли как «бандитов» и «извергов». Не менее 90–95 % военнослужащих вермахта, попавших в советский плен в 1941–42 гг., погибли [291], если не были убиты уже при пленении. Для человека, сведущего в ситуации, нет ни малейшего сомнения в том, что, с другой стороны, никогда всерьез не планировалось обеспечить советским военнопленным защиту и привилегии, предусмотренные, например, Гаагской конвенцией. Ведь советское правительство одновременно наотрез отказалось от применения важнейших положений Гаагской конвенции (обмен списками пленных, доступ Красного Креста к лагерям, разрешение переписки и посылок) и никогда больше не возвращалось к этому вопросу. Все усилия, предпринимавшиеся Международным Красным Крестом со ссылками на советские обещания, чтобы добиться соглашения или хотя бы обмена мнениями, попросту игнорировались Москвой, как когда-то аналогичные усилия времен войны Советского Союза против Польши в 1939 г. или против Финляндии в 1939–40 гг [292]. Уже 9 июля 1941 г. Международный Красный Крест поставил в известность советское правительство о готовности Германии, Финляндии, Венгрии и Румынии, а 22 июля – также Италии и Словакии, произвести обмен списками военнопленных при условии взаимности. 20 августа 1941 г. был передан первый немецкий список военнопленных. Списки военнопленных были переданы Международному Красному Кресту также Финляндией, Италией, Румынией и направлены в советское посольство в Анкаре, указанное Молотовым в качестве посредника. Однако советская сторона даже не подтвердила их получения, не говоря уже о том, чтобы признать требуемый принцип взаимности [293]. В начале 1942 г. это стало для Гитлера удобным поводом, чтобы отказаться от намеченной и одобренной Министерством иностранных дел, Верховным командованием вермахта и даже Министерством пропаганды передачи имен 500 тысяч советских пленных [294]. Ввиду упорного молчания советского правительства, Международный Красный Крест добивался по различным каналам – так, через советские посольства в Лондоне и Стокгольме – разрешения направить в Москву делегата или делегацию в надежде устранить предполагаемые недоразумения путем устных переговоров. Вновь и вновь выдвигаемые соответствующие предложения остались безо всякого ответа [295]. Точно так же не могла быть использована созданная Международным Красным Крестом возможность направления помощи советским военнопленным в Германии, т. к. Советский Союз не реагировал на соответствующие ходатайства из Женевы. Все усилия по достижению соглашения в вопросе о военнопленных, параллельно этому предпринимавшиеся государствами-посредниками, нейтральными государствами и даже союзниками СССР, тоже не вызвали в Москве ни малейшей реакции. Международный Красный Крест в начале 1943 г. счел себя вынужденным напомнить советскому правительству в официальном послании о данном Молотовым 27 июня 1941 г. обещании и одновременно с разочарованием констатировать, что его услуги предлагались с самого начала военных действий практически безрезультатно. Но и теперь ситуация не изменилась. Как Советский Союз оценивал добрые услуги, оказанные Красным Крестом во время войны, выявилось в 1945 г., когда находящаяся в Берлине делегация МКК была «грубо» лишена возможностей для работы и безо всякой мотивировки депортирована в Советский Союз.
Можно подытожить, что советские солдаты, находившиеся в руках немцев, все без исключения были людьми, объявленными вне закона своим правительством лишь потому, что они позволили себя пленить вместо того, чтобы умереть в бою [296]. И именно эти миллионы красноармейцев, которые своими действиями, желая или не желая того, повернулись к советскому режиму спиной, т. е. потенциальные союзники немцев, были подвергнуты ужасам и страданиям плена, которые частично объясняются крахом транспортной системы на восточном театре военных действий, но должны были иметь и другие важные причины. Ведь иначе было бы непонятно, почему именно условия в лагерях военнопленных в Генерал-губернаторстве [оккупированной Польше. – Прим. пер.], где не было значительных транспортных проблем, и даже в лагерях на территории рейха имели губительные последствия [297].
Тем временем любое освещение вопроса об обращении с советскими военнопленными в Германии должно было исходить из фундаментального факта непризнания Советским Союзом как Гаагских конвенций о законах и обычаях войны 1907 года, так и Женевской конвенции 1929 года. Международный комитет Красного Креста также считал это обстоятельство решающим и разъяснил, что вследствие этого Германия в отношении Советского Союза не была связана данными договорами. Если на этом фоне попытаться внести ясность в причины судьбы советских военнопленных до весны 1942 г., то выявляются прежде всего три момента. Во-первых, техническая невозможность, особенно в зимний период, соответственно обеспечить миллионную массу советских солдат, во многих случаях попавших в плен уже в смертельно изможденном состоянии. Во-вторых, целенаправленные акции уничтожения, предпринятые оперативными группами охранной полиции и СД, жертвами которых в первое время становились – хотя и далеко не в таких масштабах, как утверждается – «нетерпимые элементы», т. е. в первую очередь неугодные в политическом и расовом отношении, среди которых и представители народов Средней Азии и Кавказа, очень часто именно непримиримые противники советского режима, которые расстреливались из-за своей, порой чужеродной, внешности как символы большевизма, неверно трактуемого как «азиатский» или «монгольский», или просто потому, что они были обрезаны [298]. И, наконец, действия или бездействие, наблюдавшиеся хотя и в меньших масштабах и в конкретных случаях трудно доказуемые, которые основывались на политическом ослеплении или человеческом равнодушии многих немцев и, конечно, многих военнослужащих вермахта.
Оценки числа красноармейцев, погибших в немецком плену в результате голода, эпидемий или насилия, далеко расходятся. Число «десятки тысяч» или даже «сотни тысяч», называемое по прозрачным мотивам в советских публикациях [299], при этом столь же несостоятельно, как распространяемое прежде всего в западногерманской публицистике число 3,3 миллиона или даже называвшееся совсем недавно также завышенное число – 2,525 миллиона [300]. Критический анализ неисследованного оригинала «Отчета о местонахождении советских военнопленных по состоянию на 1.5.1944 г.», составленного Верховным командованием Вермахта [301], и других документов приводит к результату, что число погибших в немецком плену советских солдат могло составить около 2,1 миллиона – по сравнению с 1,110–1,185 миллиона немецких пленных, умерших в Советском Союзе в основном уже после завершения войны. Основной причиной массовой смертности должна была быть техническая несостоятельность, но, в определенном объеме, как говорилось, и злая воля или, по крайней мере, недостаток доброй воли. Как ни оценивать эти явления, в одном нет сомнения: для сталинского режима то обстоятельство, что в немецком плену погибли более 2 миллионов советских солдат, объявленных «дезертирами», «изменниками» и «преступниками», могло быть только на руку. Ведь, поскольку вести о положении в немецких лагерях военнопленных со скоростью ветра разнеслись по Красной Армии и в тылу, советская пропаганда получила теперь убедительный аргумент, чтобы удерживать советских солдат от сдачи в плен немцам. Ущерб, нанесенный высокому поначалу престижу немцев обращением с советскими военнопленными, больше нельзя было полностью возместить даже тогда, когда условия в лагерях военнопленных после зимы 1941/42 гг. начали улучшаться и вскоре стали терпимыми.
Хотя судьба советских солдат, попавших в немецкий плен, с полным основанием называется в известном письме протеста рейхсминистра Розенберга шефу ОКВ генерал-фельдмаршалу Кейтелю от 28 февраля 1942 г. «трагедией величайшего масштаба» [302], то картина была бы все же неполной, если игнорировать более ранние усилия, направленные на сохранение жизни и здоровья советских военнопленных. Так, шеф иностранного отдела и управления разведки и контрразведки ОКВ адмирал Канарис уже 15 сентября 1941 г. в основополагающей памятной записке шефу ОКВ потребовал применения принципов международного права и к советским военнопленным и одновременно выдвинул возражения против появившихся незадолго до этого суровых предписаний общего управления ОКВ по вопросу военнопленных [303]. То, что в этом и других подобных демаршах прикрывалось военно-практическими мотивировками, в действительности, как тотчас неодобрительно констатировал Кейтель, являлось «солдатским пониманием рыцарской войны», которое вновь и вновь пробивало себе путь среди высших офицеров вермахта. В качестве примера этой позиции приведем признание генерал-фельдмаршалом фон Боком 9 ноября 1941 г. безраздельной ответственности армии за «жизнь и безопасность ее военнопленных» или решительность, с которой высказался, например, генерал-полковник люфтваффе Рюдель 19 декабря 1941 г. за человечное обращение с советскими военнопленными [304]. Невозможно переоценить в этом отношении прежде всего практические меры ведомства генерал-квартирмейстера в Генеральном штабе сухопутных войск.
