Женщины варили варенье и готовили обед, дядя Коля размечал место под будущую пристройку к дедовой избушке. Сестра уговаривала маму послать её в пионерский лагерь, поскольку ей "с этой мелюзгой" здесь скучно.
Деревне не пришлось спасать нас от голода. Она помогала в другом - хотя бы изредка прибавляла сил моим родным, безумно уставшим от войны. И никак не успевающим отдохнуть.
Моему сыну сегодня исполняется восемнадцать. В этом возрасте я уже работал, хотя чувствовал себя в жизни не очень уверенно. Мой сын не стал умнее меня. Жаль. А, впрочем, рано ещё судить, поумнеет. Я вот - нет, это точно.
Мой лучший друг - художник Георгий Алексеев - скучает в своём скучном Питере. Я туда не хочу. Хочу в домик на берегу озера возле Горной Колывани, в домик, который мы так и не построили. Если в жизни случается многое, столь же многое и не случается.
Хочу беляш. Нет более противного продукта, чем эти уличные постряпушки на вчерашнем жире. А вот захотелось.
Из минувшего лета запомнилось всё в обратном порядке - Горный Алтай, Аскат, наш маленький съёмный домик на берегу Катуни, Москва, Анталия, Рязань[?] Хотелось бы пожить в Аскате, каждый день ходить на серебряный ключик, лечить глаза.
Любят удачливых, я в этом убеждался много раз. Наверно, так и должно быть. Недавно сестре исполнилось шестьдесят пять, именно в день её рождения я был уволен. Ещё год назад поездка к ней в гости в Рязань не была такой уж фантазией, а вот теперь надо думать, на что покупать хлеб. Когда-то я подрабатывал извозом. Может, снова попробовать?
Я же в родном городе, я не должен здесь пропасть! Но я остался один[?] Родители похоронены в Рязани, их родители, то есть мои деды - в Барнауле, Киргизии, Беларуси. Родители моих дедов - в Финляндии, Польше, под Питером, в Беларуси. А дальше я уже не знаю, вот такое слабое у меня представление о древе своего рода. Про кого известно - в войнах вся их жизнь да в нужде.
Сейчас войны нет, однако остаться в живых тоже непросто. И, как прежде, нередко это счастье выпадает по случайности.
Надо мне завести домик с кусочком земли в какой-нибудь недалёкой деревне. Или садовый участок. Чтобы не пропасть - копаться в земле, возиться по хозяйству, в общем, делать что-нибудь глупое. И выжить.
Загадочный адрес Леонида Мартынова
Загадочный адрес Леонида Мартынова
ЗАПИСКИ СТАРОГО ЛИТГАЗЕТОВЦА
В телефонной трубке - командирский голос Бориса Слуцкого: "Карандаш взяли? Записывайте: 11-я Сокольническая, дом 11, квартира 11. Да-да. Не шучу". Он диктует мне адрес Леонида Мартынова, перебравшегося в Москву.
Я звонил Слуцкому из редакции. К. Цыпленков - ответственный секретарь "ЛГ" - спросил меня, кто такой этот Мартынов, к которому я еду. Я сказал: "Большой русский поэт". Цыпленков смущённо хмыкнул, но добавил, что машин нет. Внизу, в шофёрской, мимо которой я проходил, два водителя азартно забивали козла. Я обиделся, но двинулся своим ходом.
Своим ходом двинулись и тучи. Когда я постучался в обитую дерматином дверь поэта, вид мой был жалок. Проливной дождь по весенней своей привычке был щедр и весел. Говоря словами Мартынова, "вода благоволила литься". И делала это азартно.
Долго просыхал в тёмной узкой комнате деревянного барака. Стол, раскладушка, пара венских стульев и[?] алая роза в гранёном стакане на подоконнике. Стена от соседей загорожена стопками книг - этакая горка от пола до потолка.
- Это спасает от шума.
Я бы не сказал. Звенела посуда, слышались мат и хохот. Соседи попались весёлые. Мы, пытаясь не обращать внимания на этот аккомпанемент, говорили о поэзии. Хозяин читал стихи охотно, почему-то с листа, не наизусть. Внезапно вскакивал, ходил по узкому проходу мимо горки книг, заложив руки за спину и развернув узкие плечи. Улыбался добро и беззащитно. Когда он протискивался между моим стулом и раскладушкой, я убирал ноги, а он то и дело извинялся. Когда садился, охватывал худыми руками плечи, слушал, склонив голову набок.
Мартынов пошёл провожать меня. Я думал, до остановки трамвая. Оказалось, что Л.Н. вообще не любит транспорта. "Как Слуцкий", - добавил он. И предложил: "По букинистам?"
Шёл широким шагом, всё так же, как и дома, заложив руки за спину, развернув плечи, как бы отделив их от поднятого воротника потрёпанного плаща, да так необычно, что казалось, плечи отогнуты к самим лопаткам. Ещё казалось: руки его туго связаны за спиной.
Руки были связаны, впрочем. Ещё с довоенной поры. Он не любил распространяться об этом. Ссылка была на Севере. Как у Заболоцкого, который тоже, кстати, не проговаривался, а проговаривался - так в стихах.
У Мартынова память была цепкая. Перечисляя как-то реки России, о каждой говорил ласково, как о живой, определял её повадки, характер, словно речь шла о капризных женщинах, рядом с которыми прожил в коммунальной квартире не один год. Ещё любил он камни. В поздней своей - впервые собственной - квартире позволил себе держать коллекцию. Рассказывая о камне породистом, возьмёт с полки, погладит, как собаку, положит на место. Заметил однажды, что я улыбаюсь, сказал смущённо:
- Это я от пыли[?]
Одежды вроде и не замечал. Сидела она на нём как бы отдельно. О нём можно было сказать то, что Л.Я. Гинзбург говорила о Мандельштаме: "Его воротничок и галстук - сами по себе".
Проблема эта встала во весь рост, когда пришлось впервые ехать за границу. Слуцкий, сам ещё не вышколенный к тому времени светской женой, и я взялись опекать Л.Н. Уж как умели.
Вместе с Борисом помогали ему обставлять квартиру на Ломоносовском.
26 декабря 1955 года был юбилейный вечер Мартынова. Я делал доклад о его поэзии. Рядом со мной в президиуме сидели И. Эренбург, Антал Гидаш, П. Антокольский, Н. Асеев, С. Кирсанов, А. Межиров, Евг. Евтушенко и седой, неизвестный мне человек. "Кто это? Очень знакомое лицо", - думал я. И вдруг по характерной складке у рта я узнал это лицо ещё до того, как председательствующий объявил: "Слово имеет польский поэт Владислав Броневский[?]"
Много позже в Варшаве, незадолго до его смерти, я навестил Броневского в госпитале на улице Хожей. Голубые глаза оживились, когда он вспоминал Мартынова.
Удивительно мощное эхо,
Очевидно такая эпоха!
Эти строчки Броневский повторил дважды, по-польски. И улыбался доверчиво, почти по-детски.
В его смущённой улыбке было много общего с Мартыновым. Леонид Николаевич до конца дней своих оставался наивно беззащитным. Когда случилось его единственное "грехопадение" - осуждение Пастернака - он не стал оправдываться, так и сказал мне: "Я испугался"[?] И сказано это было настолько искренне и по-детски, что я, помню, просто отвёл свои глаза[?]
Нежно относился к нему Эренбург, высоко ценил его поэзию. Когда в "Молодой гвардии" вышла маленькая зелёненькая книжечка стихов Мартынова (первая после войны) с непритязательным заголовком "Стихи", Илья Григорьевич сказал мне: "Вам бы и написать о ней". "А я и написал", - ответил я.
Тепло отзывался о поэзии Мартынова Н. Асеев. Даже хмурый и настороженный Твардовский в итальянской поездке, говорят, добродушно присматривался к странноватому этому человеку, предпочитая, однако, не говорить о его стихах.
Мне кажется, у Мартынова не было врагов. Уж очень он был беззащитен. Завистники не докучали ему, вроде как стыдно было бить лежачего. Но он-то лежачим не был. Упрямая внутренняя сила сопротивления неправде жизни сосредоточилась в стихах.
Он призывал новое и чувствовал новизну мира, как никто в поэзии своего времени. Его стихи остаются примером оптимистического предчувствия глобальных перемен, смены эпох.
"Что-то новое в мире[?]"
Увы, новое было недолгим. Оно быстро прошло, как "прошли" Азорские острова у другого поэта[?]
Владимир ОГНЕВ
Аллергия
КРУГЛАЯ ДАТА
60 лет назад в тот же день и в том же ленинградском роддоме, где появился на свет будущий Президент РФ, родился ещё один смышлёный хлопчик. Имя ему выбрали - Константин, а фамилия была выбрана ещё раньше - Мелихан. Мальчик рос и рос, и постепенно вымахал в большого сатирика. "Клуб ДС" охотно публикует его произведения. Поздравляем, Костя! Будь здоров, не кашляй.
