Максим Соколов
Максим Соколов
Эффективное образование эффективно во всем. В частности, в искреннем незнании того, что дача имен географическим объектам специально изучается наукой топонимикой. Она, конечно, будучи дисциплиной филологической, и не нужна и неэффективна, но знание ее азов тем не менее позволило бы избегать совсем уже прямого насилия над языком и сознанием. Тем более что язык рано или поздно все равно берет свое, и уважение к топонимике могло бы значительно сберечь силы для иных дел, более полезных чем возвращение городу на Волге имени Сталинград.
Например, полезно осознать, что имя персоны, имя названного в ее честь населенного пункта и имя исторического события, случившегося в населенном пункте, находятся между собой в сложных и неоднозначных отношениях. Куда менее однозначных, чем то представляется государственным именователям.
Даже топоним Ленинград — при относительно большой долгопротяжности его бытования — так и не породил устойчивой смысловой связи между словами «ленинградец», «ленинградский» и образом вождя мирового пролетариата. «Рядами стройными проходят ленинградцы, // Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет» — и где здесь Владимир Ильич или хотя бы тень его? «В Ленинграде-городе, у Пяти Углов // Получил по морде Саня Соколов» — тоже никак не проясняет вопрос о колыбели революции, а с темой города трех революций если и связан, то весьма опосредованно.
Иное дело, что ленинградский текст действительно является естественным продолжением текста петербургского. Амальгама величия и выморочности, оставшаяся столь же острой и после 1924 г., порождала естественное и ожидаемое чувство трагизма и вечно нависающего пророчества «Быть Петербургу пусту». Ледяной ад ленинградской блокады укладывался как ответ и на дело Петра, и на дело Ленина — «сия великолепная и украшенная многочисленными памятниками столица» была как будто обречена на это. Но Ленинград — это как раз редкостный случай, когда трагедия была в воздухе города с момента основания и сугубо — с момента переименования. То есть имя и судьба действительно были связаны не случайно, по установлению, по существу. Это интересно для историка, печально для современника и потомка, но к Царицыну-Сталинграду-Волгограду касательства никак не имеет. Сталин и тут отступил от ленинских норм, ибо город, названный в его честь, — это чистый случай именования по установлению. Переназвали Царицын, а могли бы переназвать Саратов. Это как Пермь, которая была Молотовом, или Рыбинск, который был Андроповом. Судьба отдельно, вождь отдельно. Вроде сменной головы, прикручиваемой к памятнику.
Не принадлежал он к городам предполья, что, по слову летописцев, «первые вдыхали бурю, пыль и хлад из-под грозных азиатских туч, то и дело заходивших над нею, первые видели зарева страшных ночных и дневных пожарищ, ими запаляемых, первые давали знать Москве о грядущей беде и первые ложились костьми за нее». Или, как Смоленск, из-под грозных европейских туч — а далее по тексту. Города предполья были обречены самой географией на то, чтобы встречать врага и биться с ним до смерти.
Но Сталинград не принадлежал и к таковым, с довольно давних времен относясь к тем городам, откуда три года скачи, ни до какого государства не доскачешь — соответственно, сколько же надо идти грозным тучам. Еще летом 1941 года Сталинград высоко ценился как место эвакуации — тихо, безопасно, Волга, арбузы.
Случай Сталинграда — это не предначертанная судьба, но скорее вспышка, на краткий миг освещающая какое-то незнаменитое место, в котором неисповедимым образом сходятся силовые линии истории. Впрочем, таковы места большинства величайших битв. Солнце Аустерлица теперь всходит у моравского местечка Славкова-у-Брна. Ваграм, Иена и Фридланд теперь более принадлежат карте Парижа, куда они попали в память о победах, одержанных на этих дальних, теперь забытых полях. Картофельное поле Ватерлоо само по себе ничем не интересно — разве что играми энтузиастов-реконструкторов. При Гавгамелах и игр не проводится. Это места, веками жившие безвестной, тихой жизнью до звездного часа, т. е. величайшей мясорубки, изменившей ход мировой истории, и снова живущие ею после. Кровавые поля зарастают сельхозкультурами или березками, и судьбы, как у Ленинграда, или служения, как у предполья, — нету. Что, пожалуй, и к счастью.
Но то же и со Сталинградом. Война ушла на запад, и люди зажили сперва невыносимо тяжкой — среди руин, на земле, нашпигованной железом и неразорвавшимися снарядами, — потом более налаженной жизнью. Такой же, как у других городов и деревень, побывавших под немцем. Что было здесь именно от Сталина, хоть в положительном, хоть в отрицательном смысле, — только общая судьба страны. Хоть Сталинград, хоть забытый ныне населенный пункт Борки, хоть врезавшаяся в память писателю Г. Бёллю украинская деревня Белогорша — везде после ухода войны было одно и то же.
Впрочем, и когда война бушевала в Сталинграде, думы о Сталине не сказать чтобы были главными в смертном противостоянии. Это скорее на Гитлера производило магическое действие, что судьба назначила местом решающей битвы город, носящий имя самого Сталина. Может быть, это действовало на солдат Паулюса, но на красноармейцев Чуйкова — не слишком. «За Волгой для нас земли нет» — эта фраза тогда еще вошла в хрестоматии, «Отстоим город, носящий имя товарища Сталина!» — в хрестоматиях не отмечено. С тем же упорством дрались бы и под Саратовом, если бы немец нанес удар севернее. Все понимали, что дело не в топониме, а в Волге, куда немец рвется и куда его пустить невозможно.
Еще при Брежневе это понимали. Цель — остановить любой ценой уже, казалось, ничем не остановимого немца, и уж не до Сталина тут. Именно поэтому спустя несколько лет после переименования города воздвигли мемориал на Мамаевом кургане, ибо не в названии было дело. Тем более странно, что теперь молодая поросль государственников прониклась мироощущением Гитлера, видевшего в слове «Сталинград» магию имени Сталин. Ее не было даже в самые тяжкие дни 1942 года, тем труднее искать ее в 2013 году.
