Прилетают также и какаду. Один из них мирно сидит на ветке дикой сливы. Он внимательно меня рассматривает, в когтях у него сливовая косточка. Какаду будто говорит: «Клюнуть не желаешь?» Мне хочется ответить: «Это общественный парк. Ты — такой же посетитель, как и я, не тебе предлагать угощение». Однако для какаду слова вроде «общественный» или «частный» — не более чем сотрясение воздуха. «Мы живем в свободном мире», — парирует он.
Ну-ка, прихорошимся для Sefior'a К., говорила я себе, когда собиралась к вам, приоденемся для Senor'a К., ему, наверно, тоскливо — сидит целый день один-одинешенек, даже поговорить не с кем, кроме диктофона, да еще птицы иногда прилетают. Почистим же для него перышки, пускай запасется воспоминаниями, сегодня перед отходом ко сну ему будет о чем помечтать.
«Вакансия: Старший Гуру. Требования к кандидату: обширный жизненный опыт, мудрые изречения на любой случай. Длинная белая борода приветствуется». Почему бы не попытаться? сказали вы себе. Как писатель-романист я признания особенного не добился — посмотрим, что-то они запоют, когда я стану гуру.
На прошлой неделе все дни столбик термометра поднимался выше сорокаградусной отметки. Белла Сандерс, что занимает квартиру в конце коридора, выражает беспокойство о лягушках, обитающих в старом русле ручья. Они ведь в своих подземных домиках заживо испекутся! тревожится Белла. Неужели лягушкам ничем нельзя помочь? Что вы предлагаете? спрашиваю я. Может, выкопать их и принести в квартиру, пока жара не спадет? говорит Белла. Я ей отсоветовал. Вы же не знаете точно, где копать, объяснил я.
На закате я вижу, как Белла с пластмассовым тазиком, полным воды, переходит улицу. Тазик она оставляет в сухом русле. На случай, если лягушечкам захочется пить, объясняет Белла.
Легко вышучивать людей вроде Беллы, указывать им на тот факт, что периоды сильной жары — всего лишь часть более масштабного экологического процесса, в который человеческим существам вмешиваться не следует. Но разве не однобока подобная критика? Разве мы, человеческие существа, не являемся частью окружающей среды, и разве наше сострадание к малым сим не является элементом ее в той же степени, что и воронья жестокость?
Надеюсь, вы лояльно отнесетесь к моему признанию. Было бы лучше, если б вы думали, что я не притворялась, была сама собой, не догадывалась о ваших фантазиях на мой счет. Но нельзя быть друзьями, если остаются недомолвки (любовь — дело другое), и если я больше не могу быть вашей маленькой машинисткой, я по крайней мере могу быть вашим другом. Так что честно скажу, меня ваши мысли никогда не смущали, я даже их немножко провоцировала. И с моего отъезда ничего не изменилось, можете и дальше обо мне думать, сколько душе угодно (в чем и прелесть мыслей, так это в том, что ни расстояние, ни разлука им не страшны, верно?). А если захотите записать свои мысли и мне показать, ОК., пишите и показывайте, я умею держать язык за зубами.
Но тут, Хуан, есть одна проблема. Англоговорящий мир относится к гуру с долей скептицизма. Взять хотя бы диаграмму торговой активности — с кем гуру конкурируют на рынке? С ведущими кулинарных передач. С актрисами, сбывающими затхлые сплетни. С политиками в отставке.
Еще один урок, вынесенный из сидения в парке.
Теоретически я люблю детей. Дети — наше будущее. Хорошо, когда стариков окружают дети, их присутствие поднимает наш дух. И так далее.
Я забываю об одной особенности детей — о том, что они постоянно устраивают гам. Грубо выражаясь, они орут. Крик — это не просто громкий разговор. Это вообще не средство общения, это способ заглушить соперников. Это форма отстаивания своих прав, причем одна из простейших, легкая в применении и высокоэффективная. Четырехлетний ребенок, конечно, слабее взрослого физически, но шума создает гораздо больше.
Одно из первых правил, которое мы должны постичь на пути к цивилизованности — не кричать.
А вот чего я не хочу, неважно, в письменном виде или в виде звонка, так это новостей. Я оставила позади Сиденгамские Башни, и Алана тоже оставила. Такой уж у меня характер: если я чем-то или кем-то поглощена, то полностью, но если перестает получаться, я переворачиваю страницу, всё кончено и для меня больше не существует. Такой настрой помогает мне сохранять позитив и с оптимизмом смотреть в будущее. Вот почему мне не нужны новости об Алане.
Не слишком изысканное общество. Вот вы и подумали: А не попытать ли счастья в старушке-Европе? Посмотрим, станет ли старушка-Европа слушать меня, разинув рот, как никто не слушает дома.
На этой неделе прошел сильный ливень. У меня на глазах ручеек, бегущий через парк, превратился в стремительный поток, и я постиг глубоко чуждую людям природу наводнения. Препятствия или преграды, попадающиеся на пути потока, не обескураживают и не смущают его. Недоумение и смущение не в его репертуаре. Преграды попросту затопляются, препятствия сметаются с пути. Природа воды, как могли бы выразиться досократики, в том, чтобы течь. Впасть в недоумение, заколебаться хотя бы на секунду природе воды было бы противно.
Огонь столь же чужд человеческой природе. На интуитивном уровне человек думает об огне как о пожирающей силе. То, что пожирает, должно иметь аппетит, в природе же аппетита — способность к насыщению. Но огонь не может насытиться. Чем больше он пожирает, тем сильнее становится; чем сильнее становится, тем сильнее его аппетит; чем сильнее аппетит огня, тем больше он пожирает. Единственное, что огонь поглотить не в состоянии — вода. Если бы вода могла гореть, весь мир давным-давно был бы поглощен огнем.
Я вам не говорила, что просила Алана прислать мои вещи? Я попросила его прислать вещи ради мамы. Сказала, что сама заплачу за перевозку. Это было четыре месяца назад. Никакого ответа. Молчание. Принадлежала бы я к известной категории женщин, давно бы ворвалась в квартиру с канистрой керосина (ключ до сих пор у меня) и щелкнула бы зажигалкой. Тогда бы Алан понял, чем оскорбления чреваты. Но я не такая.
Впрочем, Аня уже бросает на меня выразительные взгляды. Мы злоупотребляем вашим гостеприимством. Боже мой, до чего неудобно. Нам давно пора домой. Спасибо, Хуан, за чудесный вечер. Просто как свежего воздуха глотнул. Не правда ли, Аня, этот вечер — как глоток свежего воздуха?
Ницше сказал, что только высшие животные способны скучать. Полагаю, данное замечание следует считать комплиментом Человеку как одному из высших животных, хотя и комплиментом двусмысленным: у Человека неугомонный ум; ничем не занятый, он омрачается раздражением, опускается до суетности и даже, со временем, деградирует в злобную, понятия не имеющую о справедливости разрушительную силу.
В детстве я, по-видимому, непроизвольно исповедовал ницшеанство. Я был убежден, что состояние скуки, свойственное моим сверстникам, является признаком их возвышенной природы, что скука выражает молчаливый приговор чему бы то ни было, эту скуку вызвавшему, а значит, это что бы то ни было следует презирать как не удовлетворившее их законных человеческих потребностей. Поэтому, когда мои школьные товарищи зевали, например, над стихами, я заключал, что виновата поэзия как таковая, что мое собственное увлечение поэзией является заслуживающим порицания отклонением и вдобавок показателем незрелости.
Мама говорит: Пускай вещи остаются у Алана, это всего лишь тряпки, новые купишь, а вот Алан в накладе, где он найдет такую девушку, как моя Аня? Мама у меня очень любящая. Мы, филиппинки, все такие. Мы хорошие жены, хорошие любовницы, а еще мы хорошие подруги. Короче, мы всем хороши.
В лифте я наконец получила возможность высказаться. Алан, того, что ты заставил меня сегодня пережить, я тебе никогда не прощу, сказала я. Никогда. Так и знай.
Эти мои рассуждения подстрекала литературная критика того периода, критика, согласно которой современность (имелся в виду XX век) требовала поэзии нового, современного типа, поэзии, решительно порывающей с прошлым, в частности, с поэзией викторианпев. Для истинно современного поэта не может быть ничего более реакционного, а следовательно, более презренного, чем любовь к Теннисону.
Тот факт, что мои одноклассники скучали над Теннисоном, доказывал мне — если оставалась нужда в доказательствах, — что они, одноклассники, являлись подлинными, хоть и бессознательными, носителями новой, современной восприимчивости. Через них Zeitgeist[50] провозглашал свой суровый приговор викторианской эпохе, и в особенности Теннисону. Вызывающий же беспокойство факт, что мои одноклассники в не меньшей степени скучали над Т. С. Элиотом (не говоря уже о полном непонимании его стихов), следовало объяснять изысканностью поэзии Элиота, его неумением вписаться в их грубые мужские стандарты.
