Гильен с телеграммой в руке, в сопровождении Марины врывается к нам в номер:
— Жоржи, Зелия, в меня по уши влюбилась одна москвичка, вот, телеграмму прислала, просит, чтобы я ей позвонил, а номера своего не дала… Вот дуреха!
Бессчетное число раз я разыгрывал своих приятелей, а они — меня, сплетались интриги, строились козни, довольно, впрочем, безобидного свойства, хотя случались и обиды. Как же без этого? Толстая книжка получилась бы, если перечислить все каверзы, которые устраивали мы с Карибе друг другу. Ограничусь лишь двумя, а об остальных пусть он вам расскажет. Итак, с вашего разрешения…
Не успели мы обосноваться в Баии, как оказалось, что садовник наш ничего в своем деле не понимает, и пришлось уволить его, выражаясь официальным языком, за «профессиональную непригодность». Узнав об этом нашем деянии, Карибе затеял грандиозный розыгрыш и повел дело так блистательно и правдоподобно, что мне поначалу было совсем не до смеху.
Карибе подговорил своего приятеля, юриста Тибурсио Баррейроса, и вскоре я получил официальную, со всеми подписями — подделанными очень искусно — и печатями, на фирменном бланке «Трудового Трибунала» бумагу весьма грозного содержания. Мне предписывалось на следующий день к 14:00 явиться в присутствие и дать объяснения, на каком основании не заплатил я уволенному мною без должных оснований служащему причитающуюся сумму. Тот, дескать, подал на меня жалобу, вчиняет мне иск. Вот меня и вызывают в суд. Помимо того что я был огорошен таким оборотом событий, мне вовсе не хотелось оказываться пауком-эксплуататором, сосущим кровь из трудового народа. И грозил мне здоровенный штраф. Да и вообще, история некрасивая, чтобы не сказать, позорная.
А самое главное, садовнику-то все было уплачено и даже больше, чем следовало. В панике бросился я к адвокату Вальтеру да Силвейре, цивилисту и специалисту по трудовым спорам. Все ему рассказал, все показал, включая и грозную повестку. Тот посмотрел и удивился: все неправильно, не по форме и незаконно! Вальтер по натуре забияка и, увидав подпись судьи, вскричал:
— Я его знаю, он мерзавец и мой личный враг. Даром ему это не пройдет! Я воспользуюсь его оплошностью и покончу с ним. Ни о чем не тревожься, Жоржи, положись на меня.
Договорились в назначенный час встретиться в Трибунале.
Однако когда я вернулся домой, Зелия рассказала мне, что все это шутка и розыгрыш. Тибурсио, как новичок в таких делах, не выдержал характера, позвонил и с хохотом признался в своей проделке. Зелия в ответ сообщила, что я уже призвал к себе на помощь Вальтера, чем повергла шутника в трепет: Вальтер с нас шкуру спустит, если он за нас возьмется всерьез, неприятностей не оберешься. Пусть Жоржи объяснит ему, что это шутка. «Я позвоню попозже».
И позвонил. Но я попросил Зелию взять трубку и сказать, что в отместку за такие шуточки я решил дать делу ход, и что завтра мы с Вальтером отправляемся в Трибунал требовать ответа. Оба шутника заметались — стало припекать по-настоящему: Тибурсио за подделку официального документа вполне мог распрощаться со своей должностью, Карибе совестился того, что подвел приятеля.
…Целый день я поджаривал обоих на медленном огне и лишь поздним вечером милостиво согласился исполнить их покорнейшую просьбу и сыграть отбой.
Самым трудным оказалось убедить неумолимого Вальтера не ходить в Трибунал, адвокат был твердо намерен устроить там большой юридический скандал и свести с судьей, якобы подписавшим бумагу, давние счеты, благо повод для этого представился замечательный. Только после того, как я объяснил ему, что он погубит карьеру и репутацию Тибурсио, он несколько остыл и утих.
…В другой раз Карибе явился в мастерскую Мирабо Сампайо, хозяина не застал и утащил жемчужину его коллекции — деревянную статую Приснодевы, одну из тех четырех скульптур, на которых стоит клеймо великого мастера Фрея Агостиньо да Пьедаде, величайшую редкость, предмет восхищения знатоков и вожделения многих музеев. Изваянная в XVIII веке статуя стоит астрономических денег, это настоящий уникум. Карибе погрузил ее в машину, привез ко мне на Рио-Вермельо, поднялся на крыльцо, позвонил и скрылся, оставив бесценную деревянную мадонну у дверей. Я открыл, увидел рарирет, сразу понял, что имею дело с очередной проделкой Карибе, забрал статую и спрятал ее у себя дома в надежное место.
Спустя небольшое время позвонил разъяренный Мирабо:
— Наглость нашего дружка Карибе переходит все границы, представь, он уволок работу Агостиньо, а теперь отнекивается, говорит, что это ты хотел надо мной подшутить, утверждает, что видел статую у тебя в доме.
— У меня? — очень естественно изумился я. — Разве ты не знаешь, что такие шуточки — не в моем вкусе. С драгоценностями не шутят. Конечно, мадонна у него.
Мирабо забеспокоился:
— Я сейчас же позвоню ему, это вовсе не смешно, тем более что он проделывает подобные фокусы не впервые. «Скорбящую богоматерь» он крал у меня уже раз десять. Но подлинник Агостиньо — это уж слишком!
Я подлил масла в огонь: представь, что будет, если бесценное сокровище и в самом деле пропало, что если его украдут не понарошку, а взаправду? А может, Карибе решил присвоить шедевр? С него станется. Помнишь, как он на глазах у прислуги уволок у тебя из кабинета полотно Дженнера Аугусто и до сих пор не вернул? И не вернет.
Вслед за тем, как ни в чем не бывало, позвонил сам Карибе, поговорил о том, о сем, а потом осведомился вскользь и мимоходом, не находили ли мы — Зелия, я, дона Эунисе — кое-чего у дверей?
Кое-чего? У дверей? Ничего мы не находили. Да мы сегодня из дому не вылезали, а звонка в дверь, похоже, не слышали. Подожди, Карибе, у телефона, схожу посмотрю. Да, ты слушаешь? Ничего там нет. А что должно быть? Какую шкоду ты учинил на этот раз?
Карибе, потеряв на миг дар речи, признался, что — в шутку, в шутку! — оставил у моих дверей мадонну Агостиньо да Пьедаде. Я сделал вид, что взволнован и встревожен: «Ты что же, бросил, можно сказать, на улице уникальное произведение искусства, ему место в Лувре, ему цены нет, ты что, забыл, в какое время мы живем, сколько жулья и ворья вокруг? С ума сошел?!»
Мне он не поверил, но когда Зелия подтвердила, что мы ничего у дверей не находили, душевное равновесие его поколебалось значительно. Он тотчас примчался к нам, обшарил и перерыл весь дом, но мадонну, запрятанную в комод доны Лалу, о чем и сама она, матушка моя, не ведала, не обнаружил. Я тем временем позвонил Мирабо, уже собиравшемуся заявить в полицию, успокоил его — не зверь же я, в самом-то деле?! — и пригласил приехать к нам. Он не замедлил появиться, и мы некоторое время вместе любовались безграничным отчаянием нашего общего друга, в ужасе метавшегося по дому. Наконец Зелия, мягкосердечная, жалостливая Зелия, не вынесла зрелища этих адских мук и призналась во всем.
Два этих случая я записал в свой актив, но в десятки раз чаще становился я жертвой бесчисленных розыгрышей и довольно жестоких шуток друга и кума, художника Карибе, чье настоящее имя — Эктор Хулио Париде де Бернабо — отдает фанфаронадой и мистификацией.
Время к полуночи, в нашей гостиной Антонио-Мария, композитор и журналист, перебирает струны гитары, исполняя только что сочиненную пьесу. Обрывая назойливую и такую неуместную трель телефона, хватаю трубку, и женщина на том конце провода осведомляется: имеет ли она честь говорить с Жоржи Амаду. Да! Да! Он самый! В чем дело?
— Я ваша читательница, у меня есть все ваши книги… Сейчас я читаю «Старых моряков» и вот бросила буквально на полуслове… Решила позвонить вам…
Издатель объединил под одной обложкой и под названием «Старые моряки» две мои повести: одну про таинственную кончину Кинкаса-Сгинь-Вода, другую про капитана Васко Москозо де Арагана. Книжка только вышла из печати.
— …позвонить, — бьется в трубке взволнованный голос, — чтобы узнать… Я остановилась на той странице, где ваш капитан напивается в каком-то убогом притоне… Теряет мужество и уже готов все бросить… Так вот, я вас предупреждаю: если вы не вернете ему достоинство, не вытащите из грязи, не заставите вновь обрести радость жизни, я в руки больше не возьму ни одну из ваших книг! Так и знайте! — и бряк трубку.
Возвращаюсь к гостям, рассказываю об этом странном требовании. Композитор хохочет и делает мне такое признание:
— Не поверишь, но я тоже остановился на этой странице… Целых два дня не мог заставить себя вновь взяться за чтение. Боялся, что капитан покончит с собой.
Я получил письмо от Говарда Фаста: речь в нем идет об авторских правах, за которые якобы я ему не плачу.
Мы познакомились с ним в 1949-м, в Париже, на Конгрессе в защиту мира. Он и Поль Робсон были звездами американской делегации. Великий певец стал и до самой смерти оставался моим другом, с Говардом Фастом я имел мало дела, хоть и распускал восторженные слюни по поводу «Спартака» и «Дорог свободы». В 1956-м, когда Хрущев разоблачил сталинизм, появился среди прочих и роман Фаста «Голый бог» — роман выстраданный, нервный, очень мне пришедшийся по душе.
