так вдохновенно поет прекрасный юноша, гусляр Ваза, в своем многотрудном пути. А вот что говорит герою вогульский мудрец-заклинатель в финале поэмы — и в конце его пути, завершившемся, несмотря на все совершенные подвиги, отнюдь не торжеством победителя, говорит в утешение: “Путь далек, но мы вернемся, /Мы найдем живую воду...”
И они ушли в неведомое... Но вспомним начало поэмы, завет о возвращении самых сильных духом людей, “но уже в ином обличье и с другими именами”. И — добавим — с живой водой созидательного волшебства.
Так и вернулось к нам вогульское сказание, собранное учителем-фольклористом и ставшее под пером кудесника русского стиха великим поэтическим творением. Видит Бог, в этих моих словах нет переоценки: это объективная оценка как сущности мансийского эпоса, так и его воплощения на крупнейшем славянском языке. Я глубоко убежден, что “Песнь о Гайавате” — самый популярный среди русских любителей поэзии народный эпос — получила теперь в лице “Мадур-Вазы победителя” самого достойного соперника, и позволю себе выразить надежду на то, что при добрых дальнейших обстоятельствах (большие тиражи переизданий, чтение по радио и т. д.) российская мифопоэма оправдает свое название. Тому есть целый ряд оснований.
Ничуть не преуменьшая высоких достоинств заокеанского эпического шедевра, замечу все же, что это “совместное” творение племен оджибве, чероки, апачей и других индейских народностей, конечно же, никогда бы не стало для читающего мира тем, чем стало, не будь оно воссоздано на языке Шекспира американским классиком поэзии XIX века. И, разумеется, создание
Г. Лонгфелло не обрело бы широчайшего круга почитателей в России, не будь оно переведено Иваном Буниным, — тут, думается, дополнительные эпитеты не надобны... (Был же ведь еще один добунинский перевод “Гайаваты” на русский, и весьма неплохой, — но канул в Лету...) И главное: при всех своих захватывающих особенностях сюжета, богатейшей колористике повествования и множестве других ярких черт заокеанский эпос остался все-таки сугубо “американо-индейским” по основному звучанию своему. Его герой — герой действия прежде всего. Возвышенно-духовные озарения как бы и не к лицу мускулистому и ловкому Гайавате...
В том и состоит исключительное место “Мадур-Вазы победителя” среди множества древнейших и старинных эпосов и мифоэпопей народов мира, что эта поэма, изначально рожденная маленьким сибирским народом, поэма, чье действие происходит, по существу, тоже на невеликой территории северного угро-финского края, вобрала в себя, словно некий магнитный стержень, все главные “биотоки” мифопоэзии всей Евразии. Здесь, как было сказано, есть все то же, что и во всех известных героических эпосах, будь то эстонский “Калевипоэг”, киргизский “Манас”, калмыцкий “Джангар” или бурятский “Гэсэр” — и подвиги богатырей, и борьба добра со злом, и любовь, и приключения, и противостояние простого смертного богам и могучим стихиям. Но все это возведено поистине на общечеловеческий (в лучшем, изначальном, а не конъюнктурно-политическом смысле этого термина) уровень, тот, что понятен человеку любой нации и любого исповедания. Как получилось такое всемирно-гуманистическое звучание? — ответ могут дать более пристальные и скрупулезные исследования, нежели мои заметки; ограничусь лишь двумя своими наблюдениями.
Поэма не могла не стать высочайшей трагедией: народ вогулов, при всей своей малочисленности, оказался на “семи ветрах” евразийской истории, ветрах суровых и жестоких. И свидетельствует сия история о том, что не по своей воле эти родственники венгров и мордвы оказались на сибирском Севере: те самые ветры их туда загнали. Но главное в другом: “Мадур-Ваза победитель” высится среди других эпосов, не исключая и “Одиссею”, и сказания о Радхе и Кришне, именно как высокая трагедия с а м о п о ж е р т в о в а н и я и с а м о о т р е ч е- н и я. Духовная высота героя здесь — не только и не столько в его победах и подвигах (а ведь он и их-то свершает по наказу духовных своих наставников-старцев, а не ради спасения своей жизни и даже не ради своей возлюбленной, — ее он уже на полпути встречает), сколько в его конечном отказе “пожать лавры”. И какие лавры: Торум награждает его титулом небожителя — а гусляр-мадур отказывается! Да еще и с гневом! Ибо, пока он совершал эти подвиги, последним из которых стала победа над злым божком Мейкой, его, Вазы, возлюбленная, красавица Ючо, находившаяся у Мейки в вечном плену, умирает. Не может не умереть: ведь Мейка-то некогда и даровал ей этим пленом вечную жизнь. Плен окончен — с ним завершилась и жизнь земной пленницы... И тут впору вспомнить название романа другого великого американца — “Победитель не получает ничего”. Но зачем Вазе бытие бога и жизнь вечная “без земной любви и счастья”? И в гневе он кричит Торуму:
Слушай ты, обжора толстый!
Я отказываюсь ныне
От награды быть бессмертным...
Мне теперь не надо места
Во втором ряду шаманов
Пред твоим престолом, лодырь!..
Как говорится, пусть меня поправят знатоки, коль я не прав, но ни в одном из народных эпосов и ни в одной из мифопоэм народов мира мне не встречалось такое: чтобы герой отрекался от звания бессмертного бога. Чтобы, став победителем во всем, он признавал бы свое поражение... Вот в чем главная, высшая, духовная победа мансийского гусляра-богатыря Вазы. Да, горчайшая победа. Но, видно, иной такая победа — над самим собой — быть не может...
И вот еще один духовный подвиг — свершенный вдохновеннейшим певцом русской земли Сергеем Клычковым. Да, как мне думается, его работа над переложением “Янгал-маа” по своему морально-этическому напряжению стоит выше, чем бунинский перевод “Гайаваты”. Ибо для молодого и полного сил Ивана Алексеевича работа над американо-индейским эпосом была своего рода “экзаменом” на звание мастера русской поэзии Серебряного века. И он великолепно сдал сей экзамен, входя в полную силу своего поэтического гения: все вокруг казалось ему исполненным надежд, ничто еще не предвещало грядущих потрясений... А вот Сергей Антонович взялся за превращение “Янгал-маа” в “Мадур-Вазу победителя” поистине с горя, в чернейший час своей судьбины. Уже создавший жемчужины поэзии и прозы, автор “Сахарного немца” и в “Гостях у журавлей” был буквально загнан террором, устроенным в литературно-общественной жизни страны Советов “идеологами” и проповедниками “пролетарской линии” как единственно верной. “Рыцарь поэтического слова” (определение исследовательницы его творческого пути Н. Солнцевой), он был лишен возможности печатать свои собственные произведения. Вот и взялся в начале 30-х за работу над “Янгал-маа”: перевод вышел в 1932 году, что спасло Клычкова и его семью от жизни впроголодь, “на голимой картошке” (из воспоминаний С. Маркова).
Через несколько лет справка секретно-политического отдела ГУГБ НКВД зафиксировала следующее высказывание выброшенного из литературы поэта: “А впрочем, может быть, все может быть. Великий русский народ все-таки насчитывает сто миллионов, и он, конечно, имеет свое право на искусство большее, нежели на коробках для пудры и киосках а-ля-рюсс. Может быть, когда-нибудь и посмеют меня назвать русским писателем. Русское искусство нельзя бросить под хвост вогульскому эпосу”. Вот уж точно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Но творческое “попадание” оказалось предельно точным: думается, никто из тогдашних русских поэтов, кроме Сергея Клычкова, не смог бы с таким проникновением в суть материала воссоздать языческий мансийский эпос. Даже близкие автору “Чертухинского балакиря” и еще тогда не расстрелянные поэты крестьянского “есенинского круга” Николай Клюев и Петр Орешин или более молодой Павел Васильев. Ибо недаром “в малиннике родившийся” поэт и прозаик с юных лет был погружен в пантеистическую стихию народной демонологии (лешие, русалки, водяные, домовые и т. д.), как и в божественный мир самой природы. И весь свой поистине народный талант, весь свой запас чувств и дум, связанных с землей, с ее тружениками, с их устным творчеством, он вложил в этот труд... Наконец, многие мотивы “Янгал-маа” были созвучны его тогдашнему состоянию, которое хотя бы вот в этих строчках чувствуется:
Сколько хочешь плачь и сетуй,
Ни звезды нет, ни огня!
Не дождешься до рассвета,
Не увидишь больше дня!
В этом мраке, в этой теми
Страшно выглянуть за дверь:
Там ворочается время,
Как в глухой берлоге зверь!
Подобные же чувства и думы вполне мог бы высказать юный вогул-гусляр Ваза в своих тернистых скитаниях. Но их высказал “последний Лель” русской словесности...
Подумать только: не встреться он с арестом, застенками и чекистской пулей — им мог бы быть переведен и “Манас”, он уже начал работу над киргизским эпосом. И дошедшие до нас фрагменты клычковского переложения свидетельствуют: будь та работа доведена до финала, русским читателям не пришлось бы верить “на слово” до сих пор жителям и литераторам-акынам земли Ала-Тоо, которые с детских лет твердо знают, как волшебно-гениален их главный национальный сказ... Но не дождался “Манас” Клычкова, как не дождались своих истинных перелагателей на русский язык многие другие эпосы и своды фольклорно-сказовых преданий, созданные народами России и мира. Для того чтобы стать таким перелагателем, надо быть сказителем самому. Надо вдохновенно любить Слово...
