В ночном клубе, в душном и жарком сумраке, шла оргия. Танцевали в бриллиантовых лучах обнаженные танцовщицы. Мужья менялись женами, уводили их в спальни. Голые, трущиеся друг о друга тела, мужские и женские, напоминали лежбища тюленей, и среди потных, глазированных тел выделялся огромный, натертый до блеска негр, подымавший за ноги златокудрую кричащую женщину. Кого-то истязали, и тот, кого мучили, кричал и просил о продолжении мучений. Бессильный слюнявый старик с мутными, наполненными слизью глазами, смотрел, как у его ног сплелись две юные, похожие на русалок красавицы. Мальчик, напоминавший амура, сидел верхом на старухе, бил ее по жирной спине, и старуха трясла огромными желтыми кулями грудей, ползла и смеялась.
Ангел прилетел в ночную Москву, чтобы исполнить волю гневного Бога и испепелить погрязший в пороках и злодеяниях город. Он направил на площади и проспекты, на золоченые купола и озаренные шпили свои длинные узкие пальцы, с которых готовы были сорваться ослепительные режущие лучи. Огненными лезвиями рассечь на части обреченный град. Превратить в пожары его жилища. Окутать взрывами его небоскребы и храмы. Обрушить в раскаленные ядовитые кратеры его дворцы и притоны.
Ангел был готов исполнить наказ гневного Бога. Его указующий перст стал удлиняться, словно луч синего ночного прожектора. Скользнул по ночному окну, за которым, в бедной квартире, босая, в ночной рубахе, стояла на коленях молодая женщина и молилась иконе Богородицы. Это была вдова моряка-подводника, утонувшего в океане вместе с огромной атомной лодкой. Рядом в колыбели спал ее малолетний сын. Молодая женщина молила Богородицу, чтобы та сберегла ей сына, чтобы страшная доля его отца, погибшего среди огня и черной воды, миновала ее любимое чадо. Еще она молила, чтобы муж услышал ее, и свершилось чудо, и они вместе оказались на летнем лугу, среди колокольчиков и ромашек, и она снова сплела ему бело-желтый, душистый венок. Еще она молилась о Родине, верно служа которой, погиб ее муж. О России, о которой он написал ей стих в своем последнем письме, перед уходом в опасное плавание.
Ангел услышал ее молитву. Прочитал на ее губах бессловесный стих. Жестокий синий лазерный луч, вспыхнувший на острие пальца, погас. Москва была спасена. В ней оставались праведники. На их хрупких плечах, тихих молитвах, невидимых миру слезах держался огромный, утопавший в пороках и преступлениях город.
Среди ночи, когда посетители «найт-клуба», опустошенные, не имевшие сил подняться из-за столов, чтобы вновь и вновь предаваться безумным игрищам, ближе к утру, когда сами стены, потолок, бутылки на столах, лица, обнаженные шеи и груди покрылись бисером ядовитого пота, вдруг вспыхнул на эстраде яркий свет. В освещенном конусе появился человек, облаченный в красную косоворотку, чернобородый, стриженный под горшок, с пробором посреди намасленной головы. Радостно и свирепо сверкнул белками, простучал по помосту черными начищенными сапогами, и все узнали в нем Григория Распутина, царского любимца, прорицателя и любодея. Он стучал каблуками, бил в тугой звенящий бубен, постепенно превращался в огромного босоногого мужика, державшего в мускулистых руках блестящий топор, с напяленным на голову балахоном, сквозь который в прорезях сверкали жестокие глаза палача. Палач играл топором, напрягал мускулы, шлепал по доскам босой толстопалой стопой. И вдруг превратился в хрупкого Арлекина с набеленным лицом, печальными, опущенными книзу губами, в белом шелковистом трико, с костяным расписанным веером. Мучительно изгибался в лучах. И вдруг превратился в гимнаста, стройного, прекрасного, с мускулистым голым торсом, вьющимися смоляными кудрями, того, что стоял при входе, принимал у гостей пальто и шляпы. На его плече красовалась таинственная звезда, окруженная волшебными письменами. Красные свежие губы жарко дышали. Он вскинул вверх напряженные руки, из которых посыпалось золото. Его чресла взбухали. На лбу, прорывая кожу, вырастал бриллиантовый рог. Гости, восхищенные представлением, вставали с мест, тянулись к помосту, ожидая для себя новых сладострастных забав. И по мере того, как приближались к атлету, превращались в свиней. Мохнатое, хрюкающее, клыкастое стадо металось среди столиков, опрокидывало стулья, толкало мокрыми рылами испуганных визжащих прислужниц. Хозяин заведения гнал их железным жезлом к выходу, изгонял из заведения на Садовое кольцо.
Стадо, тесно сбившись, с ревом и хрюканьем, вздыбив волосяные загривки, пробежало по Садовой до метро «Парк культуры». Пронеслось мимо Крымского моста к Фрунзенской набережной. Прокатилось зловонным комом вдоль гранитного парапета. Свиньи, одна за другой, крупными прыжками, поджав передние ноги, кидались в реку, тонули в ней, оставляя на текущей воде круги отражений. И рулевой на ночном буксире, перевозивший щебень для строительных работ, испуганно протер глаза, глядя на черных, падающих в реку животных.
Этот текст я писал в палаточном городке Ханкалы, после рейда в Аргунское ущелье, где войска генерала Молтенского громили банды Басаева.
Командир группы армейского спецназа капитан Елизаров, длинноногий и жилистый, как лось, гонялся по чеченским горам за бандой Мансура, и ему казалось, что он преследует оборотня. Попадая в кольцо блокпостов и засад, обложенный минными полями и рыскающим спецназом, обнаруженный самолетным радиоперехватчиком и вертолетным тепловизором, взятый на мушку снайперами и артиллерийскими наводчиками, Мансур кидался через плечо, превращался в лесную лисицу, горного барана, разноцветного фазана или плеснувшую в речке форель. Исчезал бесследно. Мансур был неутомим, отважен, умен, а также заколдован духами гор, которые превращали его в розовое облако, в осеннее дерево, в скользкую неприметную тропку. Все пули и снаряды, выпущенные в его сторону, рвали пустоту, пронзали свитки тумана, осыпали листву осенних желтеющих рощ… Его отряд из ста человек то рассыпался на малые группы, – выставлял на дорогах фугасы, обстреливал посты, истреблял старейшин и мулл, перешедших на сторону «федералов». То вновь собирался в крупное подразделение, – нападал на колонны, громил комендатуры, устраивал встречную охоту на рыскающий в горах спецназ. Мансур был независим и горд, действовал отдельно от группировок Басаева и Хаттаба. Ссорился и вступал в скоротечные жестокие схватки с полевыми командирами забредавших на его территорию банд. Он отличался беспощадной жестокостью к пленным, держал в горном лагере гарем русских пленниц. Кормил себя и бойцов, владея на равнине скважинами с маслянистой зеленой нефтью. Отправлял в Ставрополье «наливники», войдя в сговор с администрацией районов, военными комендатурами и дорожными блокпостами, которые за деньги пропускали по дорогам нефтяные колонны Мансура.
Капитан Елизаров возвращался из рейдов, мокрый, простуженный, смертельно усталый, уповая на день, когда закончится спецоперация, и войска, неуклюже проминая дороги, дымными стальными колоннами спустятся с гор в низину. И тогда – отдых в теплых палатках, баня, телевизор, ласковые санитарки из медсанбата, встреча с закадычным другом, капитаном Жалейко, с кем в детстве жили в одном дворе, играли в одной футбольной команде, вместе поступили в училище, и теперь повстречались в Чечне, на этой бесконечной треклятой войне.
Подымут стаканы с водкой, отражающие красные поленья в печурке.
– Что скажешь? – спросит Елизаров друга, глядя, как блестит на его раскрытой груди серебряная ладанка.
– Пробьемся, – ответит Жалейко, громко сдвигая стакан.
От майора МВД, который за деньги передавал чеченцам боевую информацию, Мансур узнал, что из Ханкалы, укрепленной крепости русских, выходит колонна с гуманитарным грузом – мукой, строительным лесом, учебниками для школ. Предатель, выйдя в эфир на частоту Мансура, сообщил, что колонна слабо защищена, движется к ущелью, где нет блокпостов, без вертолетов сопровождения, чьи действия затруднены из-за вечного, висящего над кручами тумана. Мансур обрадовался сообщению русской собаки, готовой за деньги отдать товарищей на растерзание чеченских пулеметов.
По тропам, одолевая горы, отряд Мансура вышел к дороге и сел в засаду среди желтых кустов, откопав неглубокие лунки, укрепив на камнях пулеметные сошки, забросав листвой гранатометные трубы. Мансур приближал черный выпуклый глаз к пулеметному прицелу, за которым тускло светилась дорога, и слушал по рации «моторола» переговоры русской колонны. Она медленно приближалась, следуя за одинокой боевой машиной пехоты, преодолевая крутые подъемы. Когда показался грязно-зеленый тучный червяк колонны, – остроносая «бээмпэ» с задранной пушкой и тяжелые, окутанные гарью грузовики, Мансур легонько взмахнул рукой. Граната, как черный клубочек, сбрасывая кудельки дыма, понеслась к «бээмпе», прожгла борт, и грохнувший взрыв выбил из люков рыжий огненный сноп и мутный туман. Грузовики взрывались от попаданий гранат, из кабин выскакивали оглушенные, в пятнистых камуфляжах, водители. Мансур поднес к губам серебряный перстень с узорной арабской вязью, дохнул на него и послал очередь в убегавших солдат.
