ДВОЕМЫСЛИЕ – становой хребет не только украинской идеологии, но и практики, осуществляемой по ее рецептам. Говорить заведомую ложь – и одновременно в нее верить. Забыть любой факт, ставший неудобным – и извлечь его из забвения, едва он опять понадобился. Отрицать существование объективной реальности – и учитывать реальность, которую отрицаешь. Все эти методы использовались для создания украинской доктрины, а сегодня – построения самостийной «дэржавы». Только благодаря двоемыслию «украинцам» удалось изменить прошлое, по крайней мере в своем воображении, и, основываясь на этом воображаемом прошлом, приступить к строительству собственного «сувэрэнного» бандустана.
Тот же О. Субтельный демонстрирует нам виртуозное владение этим воистину непобедимым оружием украинского интеллекта, что придает его пухлому труду все признаки законченного «классического» творения. Но прежде чем обратиться к конкретным случаям применения данного приема, зададимся таким отвлеченным вопросом: может ли некая группа людей признавать свое положение в политическом отношении «несравненно лучшим», чем у другой группы, если возможности ее выразить «любые политические устремления» на практике сведены к нулю, т.е. проще говоря, отсутствуют? Конечно, нет! – воскликнет догадливый читатель. И будет безусловно прав. Нуль он и есть нуль: полное отсутствие прав заведомо исключает какие-либо сравнение с бесправностью других (просто нечего сравнивать!), а уж тем более бахвалиться «несравненно лучшим положением». Но это так по нормальной человеческой логике, а мы имеем дело с «украинцем», рассудок которого обладает уникальной способностью держаться одновременно двух противоположных точек зрения в полном сознании того, что одна исключает другую и при этом – быть убежденным сразу в обоих.
Наш «политолог», к примеру, рассуждая об украинской жизни в период между двумя мировыми войнами и сравнивая ее в Польше и СССР, безапелляционно утверждает: «Несмотря на свой статус граждан второго сорта, украинцы в Польше в политическом отношении занимали несравненно лучшее положение, чем их братья в СССР». Здесь же обрисовываются наиболее рельефные черты этого «лучшего положения»: польское правительство «отказывалось признать любые (!!) политические устремления западных украинцев», будучи убежденным, «что украинцы слишком отсталы для самоуправления, что они вообще являются ничем иным, как «немецкой выдумкой» (забавно, не правда ли, слышать от поляков обвинение немцев в том, что они выдумали «украинцев». – С.Р.)». В полном согласии с данной теорией «в 1924 г. был принят закон, запрещающий употребление украинского языка в государственных учреждениях». При этом «украинцев исключали из Львовского университета, закрывались украинские кафедры», а «большинство украинских школ были преобразованы в двуязычные учебные заведения, где преобладал польский язык». К 1931 г. «одна польская гимназия приходилась на 16 тыс. человек, а одна украинская – на 230 тыс.». Если все это – признаки «несравненно лучшего положения», то трудно даже вообразить, что же творилось в это время с «украинцами» в СССР. Читаем О. Субтельного:
Украина «стала четко определенным национальным территориальным целым, с собственным административным центром и аппаратом». Таким образом, «украинцы наконец-то обрели территориально-административные рамки, соответствующие их национальному естеству». К этому следует добавить, что в угоду самостийникам захватившие Россию коммунисты одним махом записали в «украинцы» 30 млн. Русских людей, юридически закрепив это в качестве их «национальности»! О чем скромно умалчивает О. Субтельный, хотя и признает, что «1920-е годы стали периодом … возрождения национального самосознания, духовного подъема, настоящим золотым веком украинцев(!!), периодом невиданного подъема (!) украинской культуры». К 1929 г. «свыше 80% общеобразовательных школ, 55% школ ФЗО и 30% вузов вели обучение на украинском языке. Свыше 97% (!!!) детей-украинцев обучалось на родном языке». К 1931 г. «90% газет и 85% журналов выходили на украинском» А к 1940 г. «Украина (которая по уровню производства приблизительно сравнялась с Францией) стала одной из наиболее развитых промышленных стран Европы». (Конечно, в 30-е годы тов. Сталин несколько притормозил триумфальное шествие «украинизации» (а еще были голод, коллективизация, репрессии), но украинские заводы, фабрики, школы, издательства, академии, университеты, административный аппарат и венчающая все это «Украинская ССР» остались в неприкосновенности и, между прочим, сегодня именно в ее сталинских границах «украинцы» правят бал, под руководством как раз тех «национальных кадров», которые и были выпестованы в столь ненавистной для них «Советской империи».) Впрочем, О. Субтельный не подвергает сомнению головокружительных украинских достижений в предвоенном СССР, но и не отказывается от утверждения, что «украинцы в Польше занимали несравненно лучшее положение», чем их «советские братья». А все дело в том, что «при всех дискриминационных чертах своей политики Польша все же была государством, основанным на конституционных принципах (?!)». (По-видимому, превращение: «украинцев» в «граждан второго сорта» в глазах О. Субтельного нисколько не уменьшает величественной красоты этих самых «принципов») и он охотно делится с читателем имеющейся информацией о конкретном их воплощении в жизнь именно по отношению к «украинцам»:
В сентябре 1930 г. « крупные подразделения кавалерии и полиции обрушились на украинские села, начав кампанию так называемой пацификации (умиротворения)». «Армейские части заняв около 800 сел, громили украинские клубы и читальни, отбирали имущество и продукты, избивали всех, кто пытался протестовать. Было арестовано около 2 тыс. украинцев, в основном гимназистов, студентов и молодых крестьян, почти треть из них попала в тюрьму на продолжительные сроки. Украинских кандидатов в депутаты сейма посадили под домашний арест, не дав им принять участие в проходивших в это время выборах, выборщиков-украинцев запугиванием принуждали голосовать за польских кандидатов».
Далее польское правительство «отменило самоуправление в селах и передало их под контроль польских чиновников. В 1934 г. в Березе Картузской был устроен концентрационный лагерь, где находилось около 2 тыс. политических заключенных, в основном украинцев». «Польская молодежь, организованная в полувоенные вооруженные формирования часто … терроризировала украинцев. В 1938 г. наводившая на всех ужас пограничная жандармерия провела «минипацификацию» на украинских землях вдоль границы с СССР».
Итак, «погромы», «избиения», «тюрьмы», «террор», «концлагерь» и «всеобщий ужас» – как раз тот ряд понятий, который характеризует «государство, основанное на конституционных принципах», где «украинцам жилось несравненно лучше, чем их советским братьям». Поэтому О. Субтельный глубоко скорбит о том, что «развал Польши в начале войны (сентябрь 1939. –С.Р.) привел ко включению западно-украинских земель в сферу куда более жесткого(?!) режима», изоляции «от европейских политических и культурных ценностей» [126] (вероятно, все тех же «тюрем» «террора» «погромов» и «ужаса»)…
Читаешь и диву даешься: неужели выше приведенные фрагменты могут принадлежать перу одного человека, настолько они взаимоисключающи? И тем не менее это так, ведь мы имеем дело с «украинцем», сознание которого непоправимо расколото и просто не в состоянии соединять наблюдаемые факты в целостную органичную картину мира. Эта-то расколотость сознания и есть самый верный признак шизофрении (в переводе с латыни – шизо (или схозо)френия как раз и означает «расщепление (раскол) мозга (сознания)»). А двоемыслие «украинца», врожденная способность одновременно держаться двух противоположных точек зрения, есть лишь частный случай ее. Почему и чтение любого украинского произведения, к какой бы сфере знаний оно не относилось, превращается в тяжелый, изматывающий душу труд. Даже в тех случаях, когда написано оно на чистейшем Русском языке. Литература подобного рода действует на психику нормального человека самым угнетающим образом и, перевернув последнюю страницу, чувствуешь себя совершенно опустошенным. Такое состояние испытывает, наверное, психиатр после длительного сеанса общения со своим пациентом. И. Ильин в свое время точно заметил по поводу такого рода чтива:
«Ложь идет сплошной волной. Она преподносится тоном непререкаемого авторитета и наигранного лицемерного пафоса, свойственного скверным драматическим актерам. Читаешь и думаешь: лжет! И сам знает, что лжет; и даже не скрывает своего знания… «Да, лгу! А ты слушай и молчи! И попробуй только не согласиться! И повторяй мою ложь за мною! Да без оговорок, без колебаний! Уверенно! С чистосердечным убеждением! Лги искренно! Обманывай вместе со мною с пафосом! Лицемерь с темпераментом, чтобы я, перволжец и обер-обманщик, имел основание сделать доверчивую физиономию!!!»…
