Особо следует оговориться, что дискурс петровских реформ не был «русофобским». Свойственное им радикальное отрицание предшествующей им русской культуры порой напоминают по методам и лозунгам большевистскую денационализацию: «Противопоставление старой и новой России строилось на наборе взаимоисключающих характеристик, так что не оставалось места никакой преемственности. Поэтому, приписывая новой России просвещение, старой приписывали невежество, приписывая новой России богатство и великолепие, старой отдавали в удел убожество и нищету. Новая Россия как бы рисовала карикатуру на Россию старую…» (В. М. Живов). Но все же европеизация в XVIII в. не мыслилась как дерусификация, а, напротив, как возвышение русскости/«российскости» – тогда эти понятия были фактически идентичны и не противопоставлялись друг другу – на новую, еще более великую ступень могущества и процветания.
Петровская «русскость» по многим параметрам конфликтно противостояла старомосковской, но сам русский («российский») народ в ней не дискредитировался как «неполноценный» (наоборот, декларировалась вера в его огромные творческие силы), «неполноценными» объявлялись только его старые, «ветхие» формы существования, сама же «народная» (национальная) парадигма развития России сомнению не подвергалась. Проще говоря, «птенцы гнезда Петрова» полагали свою русскость гораздо более «прогрессивной», чем русскость «допетровская». Довольно характерный образчик подобного самосознания являют собой, например, писания русского агента в Англии Ф. С. Салтыкова, забрасывавшего Петра разного рода проектами. Салтыков мыслит русских как один из европейских народов, ничуть им не уступающий, а лишь несколько задержавшийся в своем историческом развитии, но отставание это способный легко преодолеть: «Российский народ такие же чувства и рассуждения имеет, как и прочие народы, только его довлеет к таким делам управить», чтобы «уравнять наш народ с европейскими государствами». Разумеется, в плане развития институтов национального самоуправления такие пожелания при петровской политической системе были не более чем благой утопией, но само стремление быть как европейцы провоцировало вопрос не о переодевании только в заграничные костюмы, но и о перемене самих порядков.
Продвижение русского фронтира
Итоги переходной эпохи XVII – первой четверти XVIII в. оказались для русского народа весьма неоднозначными. Тем не менее закончить эту главу хочется его вполне бесспорными достижениями.
Во-первых, это продвижение русской границы на Юг для борьбы с висевшей «как дамоклов меч» (Д. И. Багалей) крымской угрозой. По подсчетам А. А. Новосельского, только в течение первой половины XVII в. татары увели в полон как минимум 150–200 тыс. русских людей. В 1630-х гг. нападения крымчаков отбивали недалеко от Оки, порой они прорывались даже в Московский уезд. С 1635 г. начинается строительство Белгородской черты, призванной перекрыть крепостями и земляными валами Ногайский и Изюмский шляхи, по которым происходили татарские вторжения. Рядом с Воронежем и Белгородом встали Козлов, Яблонов, Ольшанск, Усмань, Карпов, Болховец, Орлов, Новый Оскол и др. С 1653 г. на важнейшие участки черты выдвигаются солдатские полки, набранные в южных областях. К 1658 г. Белгородская черта, состоявшая из 25 городов, соединенных земляным валом и другими укреплениями, была окончательно завершена. Она протянулась почти на 800 км «по территории пяти современных областей: Сумской, Белгородской, Воронежской, Липецкой и Тамбовской» (В. П. Загоровский).
Таким образом, арена русско-татарских столкновений отодвинулась к югу на сотни километров, и проникновение татар в центральные уезды стало практически невозможно. Кроме того, это позволило заселить южные окраины России. В одном из документов Разрядного приказа 1680-х гг. говорится, что «ныне по той всей черте уселилось многолюдство большое». В пределах самой черты среди переселенцев преобладали великороссы, за ней – малороссы, в силу целенаправленной государственной политики, о которой уже говорилось выше.
В 1679–1681 гг. была построена еще одна, более локальная черта – Изюмская, закрывающая от татарских набегов недавно заселенные «черкасами» земли к югу и юго-западу от Белгорода. Но, конечно, жизнь колонистов «на черте», а тем более «за чертой» была крайне беспокойной и опасной. Татарские нападения снова усилились во время войны со Швецией, когда все военные усилия России сосредоточились на Севере. Только в один набег 1713 г. крымчаки взяли более 14 тыс. полонян. Лишь со строительством в 1730-х гг. Украинской линии Белгородчина и Слобожанщина перестали быть боевым пограничьем.
Одновременно происходило русское движение «встречь солнца» – продолжалось и в главном завершилось присоединение Сибири, начатое в конце XVI в. Западная ее часть была покорена к началу следующего столетия, вскоре после этого русские служилые люди дошли до Енисея. В 1630-х гг. казацкие ватаги достигли Лены, в 1640-х – Байкала, в 1640– 1650-х – проникли на Амур. В 1628 г. был заложен Красноярск, в 1632-м – Якутск, в 1653-м – Нерчинск, в 1662-м – Иркутск. В 1690-х гг. началось освоение Камчатки. К 1678 г. общее количество русских в Сибири, по подсчетам Г. В. Вернадского, составило не менее 84 тыс. человек. Нельзя не изумиться блестящему успеху этой невероятной авантюры. По словам английского историка географии Дж. Бейкера: «Продвижение русских через Сибирь в течение XVII века шло с ошеломляющей быстротой. Успех русских отчасти объясняется наличием таких удобных путей сообщения, какими являются речные системы Северной Азии, хотя преувеличивать значение этого фактора не следует, и если даже принять в расчет все природные преимущества для передвижения, то все же на долю этого безвестного воинства достанется такой подвиг, который навсегда останется памятником его мужеству и предприимчивости, равного которому не совершил никакой другой европейский народ».
Составлявшие передовой отряд русского освоения Сибири землепроходцы – охотники и купцы, занимавшиеся пушным промыслом, и нанявшиеся на государеву службу для сбора пушного же ясака с туземцев казаки мало чем отличались от испанских конкистадоров или пионеров Дикого Запада. С. В. Бахрушин отмечал в них «черты, свойственные всем искателям приключений: упорство в достижении цели, неразборчивость в средствах, предприимчивость, практическую сметку и не знающую удержу смелость… Беспощадные к инородцам, безжалостные к своим близким, все эти служилые и промышленные люди… поражают нас и своей беспечной удалью и нечеловеческой выносливостью и вместе с тем алчностью к добыче и хладнокровной жестокостью».
Многих канонических героев «сибириады» иначе как разбойниками и не назовешь. Вот, скажем, стиль общения «Камчатского Ермака» – Владимира Атласова с местным населением, откровенно явленный в его отчетах-«сказках»: «камчадалов громили и наибольших людей побили, и посады их выжгли для того, чтобы было им в страх»; «они, коряки, учинились непослушны и пошли… на побег, и он, Володимер, с товарищи их постигли, и они, иноземцы, стали с ними бится, и божиею милостию и государевым счастием их, коряк, многих побили, и домы их и олени взяли, и тем питались…». Из первого своего похода 1697–1698 гг. Владимир Васильевич вывез «прибытку» больше, чем собрал в ясачную казну. За свое пребывание на Камчатке в 1706–1707 гг. он «накопил» 1235 соболей, 400 красных и 14 сиводущатых лисиц, 75 морских бобров и массу другой «мяхкой рухляди» в виде одежды, что было немногим меньше среднего годового объема камчатского «государева ясака». Погиб Атласов от рук взбунтовавшихся против него казаков. В том же духе действовал и другой знаменитый землепроходец – Ерофей Хабаров, которого в 1653 г. за его гомерические злоупотребления как в отношении туземцев («мы их в пень рубили, а жен их и детей имали и скот»), так и в отношении «государевой казны» («государеву делу не радел, радел своим нажиткам, шубам собольим») и собственных подчиненных, царский посланец отстранил от руководства отряда.
Но были и исключения, например Семен Дежнев, старавшийся брать ясак «ласкою» и умевший налаживать с местным населением дружественные отношения, «да такие, что, когда его отряд подвергся нападению немирных тунгусов и гибель была неминуема, только что объясаченные друзья пришли на помощь и помогли отбить нападение» (А. С. Зуев). Московские чиновники жаловались, что в азарте «пушной лихорадки» между русскими промысловыми ватагами «для… своей бездельной корысти бывают бои, друг друга… побивают до смерти, а новым ясачным людям чинят сумнение, тесноту и смуту и от государя их прочь отгоняют». Впрочем, вряд ли Сибирь смогли бы покорить платоны каратаевы…
Вхождение сибирских земель и народов (кстати, многие из последних были весьма воинственны и хорошо вооружены, а к чужакам относились крайне агрессивно) в состав России происходило по-разному – когда добровольно, когда насильственно – что случалось, кажется, чаще. Русские источники 1630—1640-х гг. сообщают множество фактов о вооруженных столкновениях с якутами и бурятами. Эвенки, эвены и юкагиры активно сопротивлялись русским еще во второй половине XVII в., коряки и ительмены – до 1730—1750-х гг. Войны с чукчами продолжались до 1778 г. Поскольку сибирские этносы сами друг с другом непрерывно воевали, русские успешно использовали в своих экспедициях одних «иноземцев» против других. Только на Северо-Востоке во второй половине XVII – первой четверти XVIII в., по подсчетам А. С. Зуева, произошло по меньшей мере 23 вооруженных столкновения с чукчами, 41 – с коряками, 39 – с ительменами.
