Впрочем, без автомобиля как-то обошлись, выжили в разваленной стране с отпущенными ценами. Книги как-то распихали по углам, выволокли полукресло-полукровать из чулана, проходную комнату сдали иностранцам. Bedbreakfast. Или как по-нашему - полупансион, что ли? Вот именно. Но bedbreakfast звучит красивее. «А чем вы их кормите?» - «Только завтраком, вот еще!» - «Это понятно, но чем?» - «Я жарю им сою. Это мой жест доброй воли. Весь мир перешел на сою». Культурная жизнь иностранцев также была обеспечена - билеты на приставные стулья в питерской филармонии ценою в 25 деноминированных рублей продавались по 50. На разницу покупался хлеб. И соя.
Дочь с Женечкой были уверены, что они не занимаются бизнесом, - всего лишь, как говорят в Одессе, немного шьют, а в большей степени все же делают добрые, богоугодные дела - помогают выжить в суровой российской действительности волею судеб попавшим сюда «мумбам-юмбам». Не совсем безвозмездно, конечно, но почти, почти.
Скромная маржа становилась неплохим средством расширения кругозора: сначала автобусные экскурсии в Европу, затем - путешествие на пароме Silja Line в самую что ни на есть Финляндию. «Мой сын называет Финляндию „Финка“. Фи, какой дурной тон!» Женечка-библиотекарь называл эти поездки «командировками»: «Для интеллигентного человека каждая поездка за рубеж, особенно в Европу, - командировка духа».
Сын от первого брака меж тем не только вырос, но и заматерел, закончил институт и устроился работать в иностранную компанию мерчандайзером. Обрел семью - женился на однокурснице и обрюхатил ее. Родился ребенок мужского пола. Молодая семья переехала на проспект Ветеранов. «В жопу», - говорил мерчандайзер. Работа в центре. Мерчандайзер ходил на работу в черном дешевом костюме и при галстуке. «У меня офисный стиль одежды», - говорил он. Первое время он не мог позволить себе ездить в «Финку», а потом его повысили в должности, сделав старшим мерчандайзером. Он стал покупать журнал с названием из двух букв. Там было много мужской моды. Там мерчандайзер прочел, что носки у джентльмена должны быть цветными, потому что черные носки - это носки водителя джентльмена. И начались цветные носки - просто удержу нет. Без водителя, правда, но это мелочи жизни. Вместо водителей старший мерчандайзер менял сначала любовниц, а потом жен. Одна жена была привезена из московской командировки, но через полгода выяснилось, что она злой человек. И 90-летняя мама назвала ее прилюдно «шалавой», после чего брак был расторгнут. Другая работала в конкурирующей фирме, но не смогла удовлетворить мерчандайзера, как выяснилось, «во всех планах», и тоже была отставлена. Последняя и пока что действующая жена взялась из кино - не в смысле звездной внешности, а в смысле локализации - пятнадцатый ряд, место у прохода. Познакомился, как тинейджер, и женился, как тинейджер, - через неделю. Никто не осуждал его, не было в их семье этого ханжества и, как выражался мерчандайзер, «моралитэ» - добродетельная мать и добродетельная бабушка считали, что дитя еще не натешилось, кроме того, алименты платятся исправно, с детьми мерчандайзер видится, все чин по чину. Цветные носки только собака порвала - предыдущая жена завела щеночка, теперь вся квартира провоняла собачьим дерьмом, потому что он еще маленький, ну надо же, а еще говорят, что собак заводят добрые люди, а кошек злые.
Редко семья собиралась вместе, но все же собиралась, несмотря на то, что - мегаполис, как называл Петербург библиотекарь Женечка. Однажды собралась по неприятному поводу: у 90-летней мамы врачи стали подозревать раковую опухоль. Мама вызвала всех к себе прощаться и подолгу смотрела студенистыми голубыми глазами, почти бесцветными. Молчали, молчали, потом сил недостало молчать - разошлись. Через две недели выяснилось, что раковой опухолью прикидывалась вульгарнейшая язва двенадцатиперстной кишки. В 90-то лет! Даже досадно. «Все хорошо, что хорошо кончается», - сказал тогда мерчандайзер. А потом наступил Новый год. И я съездила в Питер. И зашла к ним первого или второго, точно теперь не помню, января. Меня накормили свежими еще салатами и свининой. Вся семья была в сборе, конечно же. 90-летняя мама говорила что-то, вспоминала молодость, впадала в детство. За окном клубилось белое вихревое облако, бросаясь на хрупкие итальянские фасады. «Давайте же пить чай», - предложил библиотекарь. И 90-летняя мама принялась втыкать вилку электрочайника в розетку. Тычет, но никак не может попасть: старческий тремор, пляска святого Витта, добрый знакомец Паркинсон толкают ее под руку. «Мамма!» - со сжатыми зубами вскипает дочь и, почему-то уверенная, что никто не видит, вырывает у старухи из рук вилку и втыкает с силой в штепсель. А потом, после чая, все фотографируются на фоне грязных тарелок. У меня и сейчас валяется в ящике стола эта фотография: сидит семейство вокруг стола, каждый положил руки на колени, смотрят в камеру, глаза красные (пленка Kodak, плохой фотоаппарат) и на шторах, за спинами - вырезанное из газетной бумаги, прикнопленное слово «ДОБРО». Чтобы всем видно было. Есть на этой фотографии еще один персонаж, без которого рассказ был бы неполным - Виктор Иваныч, муж 90-летней мамы, с которым она разошлась вскоре после рождения дочери, сразу после войны, потом никакой связи не было, а в последний год он объявился почему-то. Его на празднование Нового года пригласили, но уже после праздника мерчандайзер доступно ему объяснил, чтоб он «в наш дом не совался больше», потому что это «несовместимо с моральными принципами». Через год он умер, кажется.
* МЕЩАНСТВО *
Эдуард Дорожкин
Неудобный вопрос
Интеллигенция и грубая материя
В богемной столичной спецшколе «с преподаванием ряда предметов на французском языке», где я учился, было как-то совсем не принято говорить о деньгах. Я, всегда открыто выражавший восхищение предметами материального мира и не скрывавший просто-таки звериного желания ими обладать, считался кем-то вроде поручика Ржевского. Так, дешевое русское мурло - впрочем, учившееся на одни пятерки и совершенно безобидное.
Анечка Бронштейн, проживавшая в 3-комнатной квартире в Мерзляковском переулке, рассказывала мне, делившему в ту пору 10-метровую комнату в коммуналке в Аристарховском переулке с мамой, бабушкой, холодильником и котом Мурзиком, о том, как неприлично считать чужие квадратные метры. Это, по ее мнению, страшно противоречило заповедям из Великой книги. Называть Великую книгу тогда было нельзя - так что меня отчитывали шепотом. Анна занималась музыкой дома с репетитором - а я рисовал на картоне черные и белые клавиши и играл на них. «Что ж, видимо, не каждому дано», - вздыхала Аня. Только сейчас, сняв на 33-м году жизни дачу в Переделкине, я наконец реализовал свою болезненную мечту об «инструменте» - когда на музыку уже нет ни сил, ни времени.
Во взрослой жизни моя очевидная тяга к хорошей зарплате и понятным бытовым преимуществам, из нее вытекающим, тоже отнюдь не всегда находила поддержку. «В вашем возрасте, - говорил мне наставник, - следует мечтать о том, чтобы писать как Шопенгауэр, но совсем не о том, чтобы получать как Самошин». (Был такой редактор в отделе культуры газеты «Коммерсант».) Спорить с учителем - неблагородное дело, и я с удовольствием констатирую, что каждый раз, получая гонорар, я думаю, что произошла какая-то страшная ошибка - и это я, наоборот, должен заплатить за то, что мой текст опубликовали, поставили фамилию, напечатали тираж.
Так, конечно, не считает моя подруга, критик Лида М. Последние пять лет нашего общения проходили в довольно странном жанре: щедро подливая водочки, Лида рассказывала мне о том, как ей не повышают зарплату - и как неприлично часто ее повышают другим. «В чужой руке и… толще», - только и успевал я отвечать. Как всякий собственник, я полагал, что эта душещипательная тема припасена только для меня - и был неприятно удивлен, когда обнаружил, что зарплатная проблематика критика Лиды М. известна в журналистских кругах так же хорошо, как то, что Карина - жена Леши, а «Васю» можно застать в «Маяке». Интонационно и лексически песнь о неповышенной зарплате была настолько выверена, что сама по себе стала фактом - ну не искусства, конечно, но чего-то близкого к тому. Перформансом, вот чем. Я многократно предлагал критику: милая, дорогая, давай я поговорю про твою зарплату, попытаюсь убедить «палача твоего таланта» ослабить удавку - но нет, повышенная зарплата отняла бы у Лиды самую любимую игрушку, перевернула бы тщательно созданный, уютный и любимый мир. У каждого своя забава: кто-то упивается одиночеством, кто-то - мыслью о том, что он - алкоголик, Лида вот - обидной несправедливостью бухгалтерской строки. Я знаю человека, который упивается всеми этими обстоятельствами одновременно.
«Говорить о деньгах - неприлично». Почему? Не было бы их и того, что рождено ими, скольких блестящих воспоминаний лишилось бы человечество! Вот даже мой давнишний диалог с Татьяной Толстой. «Эдуард, скажите, зачем вам дача? Ну будет у вас этот чертов гектар соснового леса. Выйдете в трусах на участок. Там гриб. Весь день насмарку, пока закатаете».
