В соседнем Нью-Джерзи, через речку, вино можно купить хоть в восемь утра в воскресенье на автозаправочной станции. Не говоря уж о супермаркетах. А винные магазины имеют внутри стойку, и продавец по совместительству является барменом (в Нью-Йорке такое немыслимо).
И так далее.
Есть непреложный социальный закон, действующий всю историю человечества. Запрещение любого товара ведет к возникновению черного рынка. Второй непреложный закон, сопутствующий первому — за исключением продажи книг, черным рынком на всех уровнях правят вычурно одевающиеся уголовники.
Как только федеральный сухой закон вступил в силу, импортом и продажей алкоголя тут же занялись все без исключения преступные группировки на территории страны. Бары ушли в подполье, но настолько неглубокое, что похоже было на водевиль. Все знали, где эти бары находятся (многие рестораны также имели «заднюю комнату», достаточно просторную для танцев, а танцевали тогда все и везде).
Цены на алкоголь, конечно же, взлетели. Также, появилось много напитков, потреблять которые даже в малых количествах было опасно для здоровья. Самым распространенным агрегатом для домашнего производства некоторых сортов виски и джина сделалась ванна. Появилось огромное количество искусных подделывателей этикеток.
А также огромную популярность завоевали себе коктейли — мода на них не прошла по сей день. Понятно, что если залить клюквенным соком или сельтерской на три четверти хоть бензин, хоть спирт для растирания утомленных суставов, — пить будет приятнее. Особенно если предварительно наполнить стакан льдом до краев.
Поставщики-бутлеггеры доставляли алкоголь на дом, каждый имел клиентуру.
Это не значит, что нигде в Америке не было в двадцатые годы хорошего пива или доброго вина. Виноградники работали на экспорт, и часть экспорта застревала на территории. Канадскую и мексиканскую границы, кроме того, можно перейти в тысячах никем не охраняемых мест. Ввозом алкоголя в Америку занялись также многие европейцы. И, конечно же, богатые как пили лафит да экстра-олд коньяк, так и продолжали, не скрываясь. Был запрет на торговлю. На потребление запрета не было.
Иные таксисты держали в потайных местах в машине дюжину бутылок.
Итальянская мафия усилилась и обрела широкую известность благодаря, в частности, торговле алкоголем.
И было в связи с этим много пальбы. В основном стреляли в конкурентов.
Полиция была, во-первых, куплена, а во-вторых, ирландцы составляют в полиции большинство. Закончив смену, полицейский снимал форму и шел пить в спик-изи (speak-easy).
И было, не смотря ни на что, очень весело. Бесшабашно как-то. Джаз, Кальман, фокстрот, первые мюзиклы, расцвет Великого Белого Пути (так называли из-за круглосуточной яркой освещенности театральную часть Бродвея), очень витиеватый, порой очень забавный, уличный сленг, увековеченный, в частности, именно тогда снискавшим популярность Деймоном Раньоном, пришедшим в литературу по одной из американских традиций из журналистики и отстреливающим двумя пальцами (!) семьдесят пять слов в минуту на машинке («Утро холодное, как сердце блондинки») — и никаких войн! В это очень верили. Считалось, что войны всегда ведутся в Европе, поскольку европейцы — милитаристы по натуре. А нам войны не нужны. Мы лучше будем веселиться.
В 1924-м году умер последний великий оперный композитор — Джакомо Пуччини, почти успев закончить последний свой шедевр — оперу «Турандот». Незадолго до смерти он написал кому-то, что опера закончилась, как жанр, поскольку «аудитории согласны терпеть музыкальные опусы без мелодий». Так ему казалось в Италии. Он был прав и не прав. Да, итальянцы, австрийцы и даже немцы, составлявшие большинство «ценителей серьезной музыки», действительно слушали всякое формалистское и атональное говно — бесконечных бюрократов от музыки, большинство чьих фамилий сегодня прочно забыто, некоторые остались, поскольку имели больше полезных знакомств в музыкальном мире — Малер, Барток, Берг, Шонберг, Шостакович, Ивз, Копланд, Нильсен, Бриттен. И все же, и все же…
Обычный снобизм, нахальный эстетизм — явления в общем полезные. Но бюрократический снобизм — это очень тоскливо и уныло. Бюрократ не действует, но функционирует, не чувствует, но реагирует, не выражает, но включается, как звуковоспроизводящее устройство. Вся эта шушера, «ценители серьезной музыки» по бюрократической традиции презирали легкие жанры, а именно там, в легких жанрах, музыка продолжала жить — в двадцатые, тридцатые, сороковые годы. Механизировалась она только в середине пятидесятых.
Скотту Джоплину сегодня помогает происхождение — он был негр. Тем не менее, несколько его фортепианных вещей, несмотря на джазовую зацикленность, шедевральны. Начал писать музыку Джордж Гершвин — последователь одновременно Кальмана и Чайковского, плюс джазовые формы времен Бель-Эпокь, такое вот странное сочетание. Чарли Чаплин к своим фильмам музыку писал сам, и писал неплохо.
К сожалению, уже тогда возникла порочная практика музыкальной импровизации в концерте, и тогда же начали путать исполнителей с композиторами. К примеру, все известные вещи Луи Армстронга написаны вовсе не им.
Тем не менее — музыка звучала повсюду, и большинство этой музыки было — живое. Т. е. было уже тогда радио, и не первое десятилетие существовала звукозапись — но в кафе, в ресторане, в нелегальных барах играли живые, не усиленные электричеством, инструменты.
Кругом была, поспешим заметить, если не нищета, то, по крайней мере, бедность. Но на нее не обращали внимания! Продовольствия почти всем хватало. Веселились. Говорят, переломным стал год обвала биржи, но это не так. Когда рухнули акции, никто, кроме самих акционеров, не стал беднее. Бедных и так было очень много — в то время, и по всему миру, и в Америке тоже. Обвал был просто сигналом. В доказательство того, что обвал этот был — чистая символика, а вовсе не реальная экономическая данность — вот вам забавный факт. Биржа грохнулась в 1929-м году. Пиком последующей Великой Депрессии считается 1933-й год. Эти два года являются также годами начала и завершения постройки самого красивого небоскреба на земле — Эмпайр Стейт, на Тридцать Четвертой Улице. Откуда-то ведь взялись деньги на его постройку, не так ли.
Никто и не заметил, как иммигрант из России, именем Владимир Зворыкин, запатентовал «иконоскоп». Массовая промышленность еще целых тридцать лет возилась с этим его изобретением, пока наконец не вычислила, как лучше всего запустить новшество на рынок.
Меж тем Генри Форд продолжал штамповать автомобили. Наметилась первая волна субурбанизации — слабая, медленная, но неприятно масштабная.
Пришло время сказать несколько слов об интеллигенции.
Американская интеллигенция, вместе со всеми интеллигенциями всех цивилизованных стран, влюблена была — сперва в естествознание и равноправие женщин, в Дарвина, в Маркса, в идею существования без Бога. Затем вся она, за исключением русской интеллигенции, влюбилась в Русскую Революцию (русская интеллигенция в ней, революции, быстро разочаровалась — но у нее выхода не было, по ней открыли огонь).
Это несерьезно, скажут мне. Уж прямо вся интеллигенция. Были ведь и думающие люди тоже.
Были. Но у них, думающих, тоже выхода не было, как только влюбиться в эту самую Революцию. В идею Коммунизма. Им с отрочества внушали, что Бога нет. А некоторые евангельские истины им помнились. Вот они и поверили — в Новый Завет без Бога. Как раз образ Советской России очень подходил к этому понятию.
Все это было, конечно, не просто наивно — чудовищно. Позицию интеллигенции вне России, в том числе американской, очень красноречиво выразил в нескольких своих предисловиях к пьесам английский драматург Джордж Бернард Шоу. Привожу здесь несколько фрагментов из его предисловия к пьесе «На Мели». Прошу простить за погрешности перевода. В некоторых местах я, правда, намеренно перевел дословно, вместо того, чтобы искать русский эквивалент. Для доходчивости.
*********************************
Дж. Б. Шоу. Из авторского предисловия к пьесе «На Мели».
Мнение, что общество должно быть устроено таким образом, чтобы человек не боялся физического уничтожения если он не убивает, не воюет против Короны, не похищает людей, не кидается серной жидкостью — не только ненужно лимитирует гражданскую ответственность, но и отвлекает внимание от основного оправдания уничтожения, кое оправдание есть — неистребимая социальная несовместимость.… Единственная страна, которая проснулась и увидела действительное положение вещей — Россия. Когда Советское Правительство занялось переходом от Капитализма к Коммунизму, оно обнаружило, что у него нет инструментов для поддержания порядка кроме списка преступлений и наказаний, входящих в ритуал уголовного кодекса. В этом списке не было места самым худшим преступлениям против Коммунистического Общества — наоборот, такие преступления традиционно чтились и награждались… Бездельник, самый распространенный враг человечества, грабящий всех и всегда, и чей собственный карман всегда тщательно охраняется, не заслужил в соответствии с уголовным кодексом никакого наказания и даже, в прошлом, ввел суровые законы против тех, кто мешает его безделью. Делом Советов стало сделать все дела общественными и всех граждан — слугами общества. Но на взгляд обычного русского гражданина любой общественный пост был подарком судьбы, возможностью ничего не делать, иметь привилегии, нагло вести себя с публикой и брать у нее взятки. Например, когда русские железные дороги коммунизировались, некоторые начальники станций поняли это в том смысле, что отныне они могут быть так ленивы и безответственны, как пожелают, в то время как на самом деле им следовало, и это было жизненно важно, удвоить свою активность и напрячь каждый нерв, чтобы сделать железнодорожный сервис более эффективным. Бедный комиссар, будучи Министром Транспорта, оказался перед необходимостью носить в кармане пистолет и расстреливать собственноручно тех начальников станций, которые выкидывали его телеграммы в мусорное ведро, вместо того, чтобы следовать приказам, в них содержащимся, расстреливать для того, чтобы иметь возможность убедительно спросить остальных служащих станции, хорошо ли они поняли, что приказы даются для того, чтобы им следовали.
