Кто-то поведал, что за океаном сняли фильм по «Доктору Живаго» (которого я, естественно, ещё не читала). Увидев года через три кинокартину «Смешная девчонка», я догадалась, что слащавый Омар Шариф и есть доктор Юрий Живаго. С тех пор никогда не сравниваю экранизацию с экранизируемым. Много после, уже в эпоху подпольных видеосалонов, оказалось, что Урал, по голливудской версии, расположен в Альпах и усеян пармскими фиалками. Картина Дэвида Лина, получившая пять «Золотых глобусов» и аналогичное число «Оскаров», вышла в том же году, что и синий том, и, таким образом, нынче выпало целых три юбилея, связанных с Борисом Пастернаком.
Собственно, об отношении к поэту уже всё сказал корифей эмигрантской критики Георгий Адамович. Он пережил Пастернака на 12 лет, но написал о нём в 1933 г.: «Каждый из нас встречал этих фанатических и искренних поклонников Пастернака, наизусть читающих самые путаные его строфы, с упоением вслушивающихся в причудливые звуковые сочетания, которые в них возникают. Но таких людей немного. Гораздо больше у Пастернака поклонников мнимых, принявших слух о необычайной его даровитости на веру и не всегда даже делающих попытки этот слух осмыслить».
«Словесная гимнастика», о которой говорил Адамович, штука завораживающая и не требующая рассуждений, как и миф, согласно которому Пастернак тяжко страдал от власти. Строки его стихов, ставшие опознавательными знаками принадлежности к касте посвящённых, давно оторвались от стихотворений, откуда почерпнуты. «Быть знаменитым некрасиво». (А ведь он сам предупреждал, что слово имеет обыкновение сбываться!) Пастернака выдвигали на Нобелевскую премию с 1946 по 1950 г., в 1953 и 1957 гг.); «И дольше века длится день», «Не спи, не спи, художник» и т.д. Это раздёргивание на фрагменты – один из главных признаков моды: всегда есть чем блеснуть среди чужих и вписаться в систему паролей и отзывов среди своих.
Маяковского, по словам Пастернака, насаждали, «как картошку при Екатерине». Но со временем и самого Пастернака принялись – на другой делянке – точно так же насаждать, только как авокадо или артишоки, которые едва ли помогут пережить голодную зиму. Пастернак ничуть не менее революционен, чем Маяковский. Он написал «Лейтенанта Шмидта» и «Девятьсот пятый год»:
Это народовольцы, Перовская,
Первое марта,
Нигилисты в поддёвках,
Застенки,
Студенты в пенсне.
Он с восторгом писал о Ленине и желал «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». На Первом съезде писателей Пастернак сидел в президиуме, делал доклад, и, если верить стенограмме, присутствующие приветствовали его «продолжительными аплодисментами». Он среди первых получил переделкинскую дачу, квартиры на Тверском бульваре и в Лаврушинском. Ему звонил Сталин – посоветоваться. Благополучие нимало не пригасило ореола страдальца и ни на йоту не сдвинуло создателей его культа с мёртвой точки некритичного поклонения. Пастернак продолжает оставаться одним из самых грантоёмких авторов, и не воспользоваться этим в окололитературной среде считается верхом неразворотливости. Многие советские писатели были обласканы властью и осыпаны благами. Но о них не сложился миф. А миф о Поэте в России много выше личной легендарности, и, согласно ему, Поэт должен если не прозябать в нищете, то страдать много и горько, как завещал Достоевский.
Русская поэзия архетипически отличается удивительно ясной и незамутнённой просодией – интонацией, звуковым и ритмическим наполнением – при любой сложности смысла. Поэтика смыслов, похороненных под рациональным, головным словесным набором, – авангард, как гордо именуют это Лего его заядлые собиратели, – никогда не станет у нас магистральным направлением. Количество приверженцев авангардных форм будет исчисляться единицами, причём эти единицы сами же и осуществляют «новаторские» набеги на русскую словесность. Кому-то сентенция Твардовского покажется огрублением и спрямлением сути поэзии, но на самом деле, это она самая и есть – ни убавить ни прибавить: «Вот стихи – а всё понятно, / Всё на русском языке».
Благодаря смысловой многозначности русской поэзии свойственна некоторая внешняя доходчивость, которая искупается вдохновенностью, неотмирностью самой поэтической речи. В том, что остаётся за и над словами, в эффекте эха, в послевкусии, и состоит ценность чтения стихов. Но то, что является бесспорным преимуществом нашего стиха, способно стать и его могилой. И это в равной мере касается как бесконечного упрощения, так и чрезмерного усложнения поэтики. Молодой Пастернак взвинтил градус русской просодии донельзя, поставил её с ног на голову, наполнил немыслимыми – и часто не оправданными задачей стихотворения – инверсиями и смещениями. Это многим показалось безумно новым и свежим, и это же – плюс ореол гонимого и несправедливо обиженного – сделало поэта культовым, т.е. модным, т.е. неанализируемым и, по сути, нечитаемым: мода довольствуется крохами цитат. Это позволило Адамовичу сказать: «У Пастернака нет поэзии, есть только стихи».
Поэзия родилась из всех неточностей и косноязычий, появилась, откуда не ждали, и там, где Пастернак перестал быть интеллигентской иконой. Поэзия пришла вместе с полным – и довольно поздним – осознанием трагедии Родины, которую Пастернак несомненно и остро любил, и трагедия изменила всё – зрение, слух, вкус. В последний раз приведём Адамовича: «Перелистав «Второе рождение», списываю стихотворение, которое кажется мне лучшим в книге, – самым чистым и правдивым, прелестным в своём стилистическом целомудрии: «Никого не будет в доме[?]».
Книга «Второе рождение» вышла в 1932 г. Адамович, разумеется, не мог знать, что восхитившее его стихотворение, бросающие в дрожь строчки: «Тишину шагами меря, / Ты, как будущность, войдёшь» будут распевать в гитарных застольях сразу после фрондёрского блатняка.
Проза Пушкина и Лермонтова стала плодотворнейшей прививкой к русской поэзии. Прозаизмы позднего Пастернака тоже родились вместе со страницами «Доктора Живаго»: «Лист смородины груб и матерчат»…» Что тут поэтичного?» – спросил бы булгаковский Рюхин. Ко времени написания «На ранних поездах» – вершинной своей книги – Пастернак уже был живым классиком. А классиков не судят, в молчании принимая любые их выверты. Радикальную перемену поэтики зрелого, давно сложившегося автора – случай уникальный – словно никто и не заметил.
Живущий в Бишкеке критик и литературовед М. Озмитель написал исследование первого стихотворения «живаговского» цикла – «Гамлет». Его смущала совершенно обыденная, прозаическая концовка столь патетического текста: «Жизнь прожить – не поле перейти»: «Легко напрашивающееся оправдание такой концовки стихотворения «Гамлет» заключается в том, что оно не напрямую принадлежит Б.Л. Пастернаку, но написано персонажем романа – Юрием Живаго. А Юрий Живаго – это, конечно же, не Б.Л. Пастернак».
Но Пастернак идентифицировался поэтически со своим персонажем и – это ещё один сумасшедший прецедент в мировой поэзии – родился вместе со стихами, которые он вложил в уста героя – Юрия Живаго. Стихами, передоверенными доктору, бегущему – и не убегающему – от стихии бунта, в котором зарождается совершенно иная жизнь страны и народа, Пастернак совершал переход в новое качество, одновременно постигая и «ересь» простоты, и её головокружительную метафизику:
Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.
Название «Второе рождение» оказалось пророческим. Из таимой в себе евангельской сдержанности и из пушкинского немногословного, как библейская история, описания метели: «В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло», – родилась новая просодия. Поэт по моде стал Поэтом по сути, его сразу накрыли не мифические, а самые соприродные страдания, словно короля Лира. Впрочем, это всем известно.
Теги: литература , история
Эликсир читательского счастья
Вы когда-нибудь экспериментировали с рецептами? С тех пор как вами овладела идея подружить ребёнка с чтением, вы превращаетесь в безумного кулинара, который швыряет в котёл одну приправу за другой и смотрит, какой выйдет результат: заклубится ли разноцветный дымок, сварится ли волшебное зелье. Только подбрасывать вы, само собой, будете книжки - вашему будущему библиофилу, который ещё не знает, что судьба его решена. И сперва это, вероятнее всего, будут любимые книги вашего детства. Погляди! Это же "Том Сойер"! Я его зачитала до дыр! А вот, например, «Хоббит»... В библиотеке он был по записи!
Но если на лице чада ни тени ликования? Так в своё время я испытала досадное разочарование, когда родители, захлёбываясь от восторга, усадили меня смотреть фильм «Фантомас». Ценность их детских воспоминаний, этот чистый экстракт счастья, значительно превосходила ценность самого «Фантомаса»... Художественное произведение – безусловно, катализатор, но в том и волшебство, что реакции не обязаны быть идентичными: у кого бурный всплеск, а у кого пшик. Пиетет к классике тоже не впитывается с молоком. Так, мой знакомый с содроганием вспоминает, как в дошкольном возрасте его ежедневно «пытали» «Сказкой о рыбаке и рыбке». Только вы знаете склонности своего ребёнка, вам и искать хрупкий баланс между «сложно и пока не интересно», «просто и уже не интересно», «трудновато, но любопытно», пока однажды не станет «легко и захватывает!» Неудачи – ещё не повод прерывать эксперимент.
