Он пробовал утопиться — не утонул. Гумилёв вскрывал себе вены, чтобы истечь кровью, и… вновь остался жить.
Но смерть уже обратила на него своё пристальное внимание и начала к нему привыкать, хотя молодой Гумилёв ускользал от неё, играя с ней в опасные игры.
В своих ранних стихах он уже затрагивает тему смерти. В стихотворении «Кредо» из первого сборника «Путь конквистадоров» Гумилёв пишет:
Но я живу, как пляска теней
В предсмертный час большого дня.
Я полон тайною мгновений
И красной чарою огня…
В сборнике «Романтические цветы» в одном из сонетов заключительные строки звучат так:
Пусть смерть приходит, я зову любую!
Я с нею буду биться до конца.
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую…
В 20 лет Гумилёв написал стихотворение «Баллада»:
Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы смог я спускаться в глубины пещер,
И увидел небес молодое лицо.
Там на высях сознанья — безумия снег,
Но коней я ударил свистящим бичом,
И на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.
И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.
У Николая Гумилёва много стихов, в которых повторяется упорно тот же образ, тот же символ из «святая святых» встревоженной души поэта, те же зовы любви недостижимой, те же предчувствия безвременной смерти, та же печаль, переходящая в отчаянье. Именно «шестой конь», подаренный ему Люцифером, унесёт во тьму, в смерть…
Через все книги Николая Гумилёва проходит мысль о смерти, притом о смерти «страшной».
Вступительное стихотворение «Жемчугов», в котором он сравнивает свою поэзию с волшебной скрипкой, он заканчивает строками:
На, владей волшебной скрипкой,
посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью,
страшной смертью скрипача…
Смерть всегда была вблизи него. Эта близость возбуждала Гумилёва, но он всегда был мужественным и упорным.
В 1909 году Николай Гумилёв приезжает в Коктебель. Его влекла туда мысль о встрече с Дмитриевой. Однако, с первых дней Гумилёв понял, что приехал напрасно.
Дмитриева вместе с Волошиным придумали поэтессу Черубину де Габриак. Впоследствии Алексей Толстой писал, что её стихи были смесью печали, лжи и чувственности. «…Случайно, по одной строчке, проник в тайну, и я утверждаю, что Черубина де Габриак действительно существовала — её земному бытию было три месяца».
Мистификация, придуманная Волошиным и Дмитриевой, начавшаяся с шутки, зашла слишком далеко.
Гроза, неожиданно для всех, разразилась над головой Николая Гумилёва. Алексей Толстой вспоминает: «Я знаю и утверждаю, что обвинение, брошенное ему — в произнесении им некоторых неосторожных слов, — было ложно: слов этих он не произносил и произнести не мог. Однако, из гордости и презрения он молчал, не отрицая обвинения, когда же была устроена очная ставка и он услышал на очной ставке ложь, то он из гордости и презрения подтвердил эту ложь». «В Мариинском театре произошла тяжёлая сцена в двух шагах от меня: поэт Волошин бросился к Гумилёву, оскорбил его. К ним подбежали Анненский, Головин, В. Иванов. Но Гумилёв, прямой, весь напряжённый, заложив руки за спину, уже овладел собой. Здесь же он вызвал Волошина на дуэль». Весь следующий день шли переговоры между секундантами. Гумилёв предъявлял требования стреляться с пяти шагов до смерти одного из противников.
Для него изо всей этой путаницы, мистификации и лжи не было иного выхода, кроме смерти.
И вновь, уже в который раз, смерть подошла к Гумилёву так близко, что все вокруг ощущали её холодное дыхание.
Алексей Толстой описывал дуэль: «Передав второй пистолет Волошину, я по правилам в последний раз предложил мириться, но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно: »Я приехал драться, а не мириться«. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два, три — крикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством: »Я требую, чтобы этот господин стрелял«. Волошин проговорил с волнением: »У меня была осечка«. »Пускай он стреляет второй раз! — крикнул опять Гумилёв. — Я требую этого…« Волошин поднял пистолет, и я слышал, как щёлкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему. Выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять: »Я требую третьего выстрела«, — упрямо проговорил он. И на этот раз смерть не смогла схватить Гумилёва своей костлявой лапой. Он получил отсрочку. Но смерть уже накрепко сжилась с мыслью, что Гумилёв полностью принадлежит ей…
Сам себе Гумилёв отмерил срок жизни до 53 лет. Но он любил всё переворачивать. Это и обернулось для него страшной трагедией в 35 лет. Но ещё до этих страшных событий Гумилёв участвовал в событиях, грозивших ему смертью.
Он добровольцем пошёл на войну в 1914 году, хотя имел освобождение от воинской службы из-за дефекта зрения. Гумилёв писал:
Как могли мы прежде жить в покое
И не ждать ни радостей, ни бед,
Не мечтать об огнезорном бое,
О рокочущей трубе побед.
В мировой бойне Гумилёв был таким же пламенным и бестрепетным паладином, встречавшим опасность лицом к лицу…
Гумилёв писал с фронта в Петербург: »Я знаю смерть не здесь — не в поле боевом. Она, как вор, подстерегает меня негаданно, внезапно. Я её вижу вдали в скупом и тусклом рассвете не красной точкою неоконченной строки, не подвига восторженным аккордом«. Эти полустихи, полупроза были пророческими.
На фронте он видел смерть лицом к лицу и вновь уцелел. Он всё время шёл навстречу опасности:
И Святой Георгий тронул дважды
Пулею не тронутую грудь.
В ту пору смерть казалась ему достойной человека… Но она опять прошла мимо него, как она миновала его и в Африке, в дебрях тропических лесов, в раскалённых просторах пустынь. Но она ходила с ним, в отдалении, а порой и очень близко стояла у него за спиной.
Она кончилась для него — многокрасочная, многозвучная жизнь, почти одновременно со смертью близкого ему собрата по перу Александра Блока, — всего на несколько недель позже. Будучи антиподами, полюсами одного и того же сфероида, они не могли не погибнуть почти одновременно…
Оба знали, оба предсказывали, что умрут. Блок предсказал, что умрёт у себя в постели:
…просто в час тоски беззвездной,
В каких-то четырёх стенах,
С необходимостью железной
Усну на белых простынях.
А вот слова Николая Гумилёва:
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник и мытарь
И блудница крикнут: вставай!
Полностью публикуется в газете «День литературы», 2012, № 4
Рекомендуем к прочтению:
«Распада мы не допускали… »
То, что должно быть сказано
Альтернативная история
Инерция престижности
Восхождение
Реклама
Комментарии
vestnik , time datetime="2012-04-18 11:35:43.995167" 18.04.2012 11:35 time
ПОСЛЕДНИЙ ПРОРОК
Пророчистей меня пророка
Уже не будет. Мне венец
Доверено одеть без срока,
Чтоб отсканировать конец.
О чем хлопочут иудеи,
Народам вечно невдомёк
Змеиный ум не панацея,
Сам Иисус меня предрёк.
Христа распятие в живую
Есть оправдание меня –
С Ним Утешителя стыкуя,
Я Путь торю вам из огня.
Чтобы иметь возможность оставлять комментарии, вам нужно войти в свою учетную запись (на сайте существует возможность зайти под учетной записи Twitter, Facebook и Живого Журнала) или зарегистрировать её , если у вас таковой еще нет.
window.comments_bootstrap=function(){$('#comments').comments();}
Новости "
ЦИК снова не верит Шеину
time datetime="datetime" pubdate="2012-04-17 17:54:27" 17.04.2012 /time
Процедурные нарушения на ряде избирательных участках в Астрахани не могли повлиять на итоги голосования — ЦИК
Брейвик обвинил правительство и журналистов
time datetime="datetime" pubdate="2012-04-17 15:29:51" 17.04.2012 /time
Суд, вопреки правилам, позволил Брейвику зачитать речь с листа
Оппозицию заставят мести улицы
time datetime="datetime" pubdate="2012-04-17 14:45:29" 17.04.2012 /time
Депутаты прикидывают возможность ужесточения наказаний за несанкционированные акции
