Если сгущение не предполагает цензора, то работа смещения служит самым ярким его примером. Сначала цензор ослабляет силу страстей, которые стремятся проявить себя, а затем преобразует их. Так он позволяет этим страстям, которые открыто проявляются в завуалированном виде, справиться с сопротивлением, мобилизуемым цензором. В результате истинные желания, лежащие в основе сновидения, могут не появиться совсем. Именно потому сновидцы, желающие понять свой сон, должны ассоциировать как можно свободнее, а аналитик применить весь свой талант толкования к материалу, который ему сообщают.
Итак, сновидение представляет собой картинку-загадку с собственной безумной логикой. Значит, толкователю сна необходимо принимать во внимание не только сгущение и смещение. Важную роль в сновидении играет также учет изобразительных возможностей. Категории, которые во время бодрствования считаются само собой разумеющимися, не действуют во сне; там нет случайности, противоречия или идентичности. Сон отражает мысли в виде картин, абстрактные идеи в виде конкретных образов: несдержанность человека может передаваться потоками воды, льющейся из переполненной ванны. Последовательность элементов сна, сменяющих друг друга, предполагает логические отношения причины и следствия, а частота появления элемента сна графически подчеркивает его важность. Поскольку у сновидения нет прямого способа выразить отрицание, оно делает это изображением противоположностей – людей, событий и чувств. Сны – мастера каламбуров и обманщики: они шутят или имитируют мыслительную деятельность.
Таким образом, вполне оправданно большое внимание, которое Фрейд уделил стратегиям, доступным «работе сновидения». Многие сны содержат речь, и это почти наверняка цитаты, воспроизводящие слова, где-либо слышанные спящим. Однако «работа сновидения» приводит эти реальные высказывания не для того, чтобы прояснить значение сна, а для того, чтобы подкрепить свои хитрые попытки протащить мимо цензора далекие от невинности материалы. Опять-таки, сны зачастую перегружены аффектами, которые, как предупреждал Фрейд, толкователь не должен понимать буквально, поскольку «работа сна» скорее всего ослабила либо усилила их воздействие, скрыла их реальные цели или, как мы уже могли видеть, превратила в противоположности. Один из самых известных примеров Фрейда, его сон Non vixit, иллюстрирует работу сна как словами, так и чувствами. Неудивительно, что основатель психоанализа назвал это сновидение красивым. Оно заполнено его друзьями, причем некоторые к тому времени уже умерли. Во сне один из них, Йозеф Панет, не понимает слова Флисса, и Фрейд объясняет, что это потому, что Панета нет в живых: Non vixit. Во сне Фрейд распознает свою ошибку в латинской фразе – «Он не жил» вместо «Его нет в живых» (Non vivit). После этого Панет исчезает под взглядом Фрейда, просто тает, как Флейшль-Марксоу. Каждый из них всего лишь ревенант – видение, которое можно уничтожить одним только желанием, если спящему эти мысли покажутся неприятными.
Источник фантазии основателя психоанализа, когда он пронизывающим взглядом уничтожает Панета, совершенно очевиден: это была своекорыстная трансформация унизительной сцены, в которой наставник Фрейда Брюкке смотрел на него, своего нерадивого ассистента, и уничтожал взглядом. Но Non vixit? Фрейд наконец проследил эти слова до фразы, которую он не слышал, а видел: вспомнил надпись на постаменте памятника императору Иосифу в венском императорском дворце: Saluti patriae vixit / non diu sed totus – «Жил во благо родины – недолго, но до конца». Сновидение позаимствовало эти слова и приписало другому Иосифу – Йозефу Панету, который был преемником Фрейда в лаборатории Брюкке и умер в 1890 году, молодым. Очевидно, Зигмунд Фрейд сожалел о преждевременной смерти своего друга, но в то же время радовался, что пережил его. Это лишь часть аффектов, которые передал и исказил сон Фрейда. К другим, прибавляет он, относится тревога за своего друга Флисса, которому предстояла операция, чувство вины, что он не торопится в Берлин, чтобы быть рядом, а также раздражение на Флисса, который просил ни с кем не обсуждать его операцию, как будто он, Фрейд, по натуре неосторожен и нуждается в подобных напоминаниях. Ревенанты, присутствующие в сновидении, возвращают Фрейда в детство: они воплощают давних друзей и врагов. Радость, что он пережил одних, и желание бессмертия лежали в основе мелочного чувства превосходства и такого же мелочного раздражения, которыми насыщен сон Non vixit. Весь сценарий сна напомнил Фрейду старый анекдот, когда один из наивных и эгоистичных супругов говорит другому: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». Теперь должно быть понятно, почему ни одно сновидение невозможно истолковать до конца. Ткань ассоциаций слишком плотна, приемы чересчур искусны, чтобы загадки сна были полностью разгаданы. Однако Фрейд всегда настаивал, что в основе каждого сна лежит желание, одновременно детское и такое, которое в светском обществе, вероятно, назовут неприличным.
Психология для психологов
В эволюции психоаналитической теории Зигмунда Фрейда «Толкование сновидений» является стратегическим центром, и сам Фрейд это понимал. Тот факт, что он выбрал сновидение в качестве самого показательного примера психической деятельности, очень важен: сон представляет собой нормальный, универсальный опыт. Поскольку во время работы над книгой о сновидениях Фрейд также планировал другие исследования распространенных, нормальных психологических процессов, он мог бы выбрать и другой исходный пункт. В конце 90-х годов XIX века Фрейд начал собирать характерные примеры разного рода оговорок, которые опубликовал в 1901-м под интригующим названием «Психопатология обыденной жизни». Кроме того, в июне 1897 года он писал Флиссу, что приступил к коллекционированию многочисленных еврейских анекдотов – эти истории тоже превратились в книгу, в которой Фрейд рассматривает связь шуток с подсознанием. И обычные оговорки, и самые примитивные шутки приводили его к дальним уголкам психики, но самым главным путеводителем для Фрейда было сновидение. Одновременно обычное и загадочное, странное и открытое для рационального объяснения, оно добирается буквально до всех областей психической активности. Соответственно, в теоретической, седьмой главе «Толкования сновидений» Фрейд подробно демонстрирует непревзойденный диапазон релевантности снов.
Выбор материалов для книги о сновидениях чрезвычайно показателен. Как отметил сам Фрейд в предисловии к первому изданию, сны невротиков обладают особенностями, которые могут негативно сказываться на их репрезентативности и поэтому мешать применению теории. Вот почему он опирался на сны своих друзей и детей, а также на сновидения, описанные в литературе, не говоря уж о собственных. В конце Фрейд уже не мог игнорировать материал, который могли бы предоставить его пациенты, но таких примеров меньшинство по сравнению со случаями, взятыми у, как он сам их называл, нормальных людей. Фрейд не хотел, чтобы дорога к знаниям в сфере психоанализа начиналась в специализированной области, ограниченной его пациентами, страдавшими от истерии и навязчивых состояний.
Несмотря на то что материалы, предоставляемые пациентами основателя психоанализа, могли быть нерепрезентативными, они не слишком сильно искажали его исследования. То, что Фрейд будет использовать материалы от страдавших неврозами людей, разумеется, объяснялось его профессией: эти люди представляли для него интерес и были, что называется, под рукой. Однако во время работы над теорией неврозов Фрейд выяснил, что невротики проливают свет на поведение нормальных людей потому, что на самом деле эти две группы не сильно отличаются друг от друга. Люди, страдающие неврозами, а также – со своими особенностями – психозами, обладают теми же чертами, что и более здоровые индивидуумы, только в драматизированной, а значит, в более показательной форме. «Фактически удовлетворительная общая концепция психоневротических расстройств, – писал он Флиссу весной 1895 года, – не будет возможна, если не связать их с четкими посылками относительно нормальных психических процессов». В то время Фрейд обдумывал свой «Проект научной психологии», а также бился над загадкой неврозов. По его мнению, эти два исследования невозможно разделить. И совсем не случайно он оживил свое абстрактное теоретизирование случаями из клинической практики. Эти случаи служили материалом для общей психологии.
Фрейд не всегда ценил материал, предоставляемый пациентами, несмотря на его возможную информативность. Временами проведенные с ними долгие, утомительные часы вызывали такое ощущение, что основателя психоанализа затягивает в трясину, и он начинал думать, что врачебная практика отвлекает его от загадок вселенной. Тем не менее клинический опыт и теоретические исследования питали друг друга. Фрейд любил изображать свою медицинскую карьеру как отвлечение, начавшееся с подростковой страсти к глубоким философским загадкам и закончившееся возвращением пожилого человека к общим проблемам после долгой, нежеланной ссылки к врачам. В действительности «философские» вопросы никогда не переставали волновать Фрейда, даже после того, как он, по его собственным словам, «стал врачом против своей воли». В сорокалетнем возрасте, в 1896 году, оглядываясь на свою молодость, он писал Флиссу: «Когда я был молод, для меня не было ничего желаннее философского озарения. Сейчас я нахожусь на пути к нему, повернув от медицины к психологии». Фрейд мог найти понимание у своего берлинского друга, который двигался в том же направлении. «Я вижу, – рассуждал он в пространном новогоднем письме от 1 января 1896 года, – что, став врачом, ты стремился к своему идеалу – понять человека с помощью физиологии; я же втайне надеюсь тем же путем достичь другой цели – философии». Каким бы сильным ни было его презрение к большинству философов и их тщетным играм, Фрейд всю жизнь будет преследовать собственные философские цели. Эта непоследовательность скорее кажущаяся, чем реальная. Фрейд вкладывает в «философию» особый смысл. В полном согласии с модой эпохи Просвещения он низводит философствования метафизиков к бесполезным абстракциям. Но с равной степенью враждебности Фрейд относится к тем философом, которые приравнивают богатство разума к сознанию. Его философией был научный эмпиризм как воплощение научной теории психики.
