2005: 43, 24]. Фернандо Коронил, говоря о Венесуэле, утверждает, что
…используемая правящей элитой как эквивалент денег нефть перестала восприниматься как материальная субстанция и стала синонимом валюты. И когда нефть стала такой же абстракцией, как деньги, государство превратилось в главного представителя политического сообщества собственников природных ресурсов нации [Coronil 1997: 390].
Для Коронила нефть как всеобщий эквивалент была центральным элементом представления о государстве. Он открывает свое «Волшебное государство» словами венесуэльского драматурга Хосе Игнасио Кабрухаса: «Откуда мы взяли наши общественные институты и наши представления о “государстве”? Из шляпы, из банального трюка фокусника… Государство – щедрый волшебник» [Coronil 1997: 1]. Как кратко описывает в своем исследовании, посвященном Нигерии, Майкл Уоттс [Watts 1994], учитывающий определения денег, данные как Марксом, так и Зиммелем, проблемы здесь заключаются в абстракции и обобщении: благодаря своей способности делать непохожие друг на друга вещи взаимозаменяемыми деньги порождают определенный тип воображаемого и при этом способствуют как интеграции, так и дезинтеграции социальных групп.
Хотя способность денег абстрагировать и обобщать известна довольно широко, Аптер, Коронил и Уоттс утверждают, что они приобретают некоторые особые характеристики в постколониальных государствах – экспортерах нефти в рамках глобальной капиталистической системы. В этих государствах элита, имеющая привилегированный доступ к недрам, получает прибыль на международном рынке (в долларах), а затем в своей стране вливает эти доллары в местный валютный оборот через подконтрольные ей сектора экономики. С этой точки зрения деньги как нефтяная рента и их быстрое обращение имеют решающее значение для возникающих в результате типов государственной власти и их культурных последствий, будь то государственничество, национализм, панафриканизм, эволюционизм, модернизм или западничество. Кроме того, эти движения весьма отличны от движений эпохи промышленного капитализма, опирающегося на заводское производство, потому что они почти полностью полагаются на увеличение денежного обращения и сопутствующие ему мечты о быстром прогрессе, а не на преобразование производственных отношений.
В постсоциалистическом мире деньги тоже вели себя очень странным, даже магическим образом. Я уже отмечал, что периоды демонетизации и ремонетизации чередовались в начале постсоветской эпохи весьма часто и были одной из причин формирования сюзеренитетов и перехода к бартеру. Массовое расширение петробартера и его концентрация с 1993 года в руках ПФПГ совпали по времени и с возникновением различных ожиданий и опасений по поводу денежной формы [125], а также с возникновением и впечатляющим крахом финансовых пирамид. Говоря о финансовых пирамидах в постсоветской Румынии, Вердери утверждает, что одним из их эффектов было «создание абстрактной сферы, в которой деньги циркулировали и приумножались без очевидного посредника» [Verdery 1996: 183]. Самая известная и самая крупная российская финансовая пирамида, московская «МММ», раздувшая курсы своих акций в конце 1993 года, сообщила о возврате 1000 % инвестиций к началу 1994 года и в июне того же года была закрыта российским правительством. В то время и в Пермском крае не было недостатка в деятельности доморощенных пирамид. Часть доводов Вердери заключается как раз в том, что определенная часть возникающих региональных коалиций – обычно из числа тех, кого, как ПТБ и ПФПГ, не допускали в постсоветские структуры политической элиты или к выгодным приватизационным сделкам, – рассматривала использование финансовых пирамид в качестве наилучшей из имеющихся стратегий накопления.
Однако рост значимости и важности нефти для товарного обмена в Пермском крае начался во многом потому, что его явно противопоставляли бешеным, колдовским, незнакомым и опасным деньгам финансовых пирамид тех лет. Хотя превращение нефтепродуктов в куртки, «тойоты», яблоки или древесину содержало в себе определенную степень волшебства, трюков и превращений, понятных лишь немногим посвященным, это волшебство обходилось без всеобщего эквивалента денег, описанного для постколониальных нефтедобывающих государств, таких как Нигерия или Венесуэла, без абстрактной сферы, без впечатляющих взлетов и падений постсоциалистических финансовых пирамид и без общей нестабильности, во всем мире зачастую ассоциирующейся с изменением цен на нефть. Пермская нефть и продукты ее переработки, текущие по цепочкам петробартера, устроенным ПФПГ в 1990-х годах, часто воспринимались как конкретные, надежные, местные, осязаемые, не поддающиеся обобщению – полная противоположность непредсказуемой и в значительной степени абстрактной российской валюте и тем деньгам, которые выплачивались в качестве зарплаты, обращались в банковском секторе, уличной торговле и финансовых пирамидах. Факт обмена нефти на сахар и яблоки, не говоря уже о том, что посевы и сбор урожая в регионе осуществлялись благодаря сотрудничеству между ПФПГ и региональной администрацией, неоднократно использовался в качестве доказательства того, что нефть в Пермском крае не просто превращалась в деньги. Например, в большой газетной статье, адресованной критиковавшим ПФПГ за быстрое накопление богатства, руководство холдинга утверждало, что такие, как они, местные бизнесмены гораздо предпочтительнее московских структур и зарубежных собственников, поскольку бизнесмены из «местного круга» будут, скорее всего, озабочены развитием региональной экономики [126]. Таким образом, постсоветский петробартер Пермского края был связан с местом, региональным воображаемым и способностью противостоять международным и национальным центрам силы путем перехода от наиболее пригодной для обмена и абстрактной валюты – денег – к местным системам ценностей, имевшим некую осязаемую материальность, некую связь с Пермским краем.
Бартер, нефть и ПФПГ настолько прочно ассоциировались друг с другом, что в течение еще двух десятилетий после своего расцвета они продолжали отражать разнообразные представления о социальных отношениях в регионе. Приведу только один пример: в 2012 году я разговаривал с журналисткой, в 1990-х годах писавшей о местной промышленности, и она вспомнила, что ПФПГ первой из компаний Пермского края открыла офис по связям с общественностью и активно привлекала к работе региональных журналистов. В отличие от многих финансовых и промышленных лидеров, стремившихся уберечь свою деятельность от огласки, Кузяев и его коллеги были словоохотливы, устраивали пресс-конференции и одними из первых в регионе начали выпускать пресс-релизы. Эта журналистка рассказала о таком случае:
В 1994 году ПФПГ была единственной компанией, проводившей пресс-конференции для журналистов, первой компанией, внедрившей эту методику. По крайней мере раз в квартал Кузяев [рассказывал] о «Нефтьсинтезмаркете», о поставляемых в регион нефтепродуктах. Когда [однажды Универсальный торговый дом] открыл несколько новых магазинов, [он созвал пресс-конференцию]. Журналисты все ели и ели, потому что вы не поверите, какой стол накрыл Кузяев. Все журналисты приходили и ели, а потом писали статьи бесплатно. Они были рады отплатить той же монетой. Это был своего рода бартер [127].
* * *
В конце советской эпохи – в руках ПФПГ, постепенно набиравшейся опыта, – петробартер постепенно перестал быть для ПНОС всего лишь тактикой выживания, став для новой региональной элиты одновременно и основной бизнес-моделью, и стратегией накопления (нередко за счет
